Гуманистическая психотерапия

Покуда мы определяем человека как ответственное существо, он несет ответственность за осуществление смысла. Психотерапия может помочь ответить на вопрос: «За что человек должен быть ответственен?» — но вопрос «Перед чем быть ответственным?» остается для нее открытым. Человеку нужно дать самому ответить на этот вопрос, он сам должен понять, перед чем или кем он ответственен: перед обществом, человечеством, совестью или же перед божественным.

Можно услышать возражение, будто пациенту не нужно решать, перед кем он несет ответственность, ведь ответ давно дан в форме откровения. Однако в этом утверждении кроется petitio principii[51]

, которая заключается в том, что если уж я принимаю откровение как таковое, для этого я уже должен быть верующим. Совершенно бесполезно указывать неверующему на то, что существует откровение, ведь если бы для него оно существовало, он уже был бы верующим.

Итак, психотерапия должна действовать, не затрагивая тему веры в откровение, и отвечать на вопрос о смысле, не разделяя мировоззрение на атеистическое и религиозное. Если же она понимает феномен веры не как веру в Бога, а как более объемлющую веру в смысл, тогда она вправе заниматься этим феноменом. В этом вопросе мы согласны с Альбертом Эйнштейном, который однажды сказал, что человек, найдя ответ на вопрос о смысле, становится религиозным.

Вера в смысл, согласно Канту, — трансцендентная категория. Кант говорил, что бесполезно задаваться вопросами о категориях времени и пространства просто потому, что мы не можем думать и ставить какие-то вопросы вне времени и пространства. Точно так же человеческое существование всегда направлено на смысл, пусть даже он о нем понятия не имеет. Есть нечто наподобие предчувствования смысла, и оно лежит в основе того, что логотерапия называет волей к смыслу. Хочет того человек или нет, осознаёт или нет, он верит в смысл, пока дышит. Даже самоубийца верит в смысл, пусть не в смысл жизни, ее продолжение, но хотя бы в смысл смерти. Если бы он не верил ни в какой смысл, то пальцем бы не смог пошевелить и не решился бы на самоубийство.

Я видел, как умирают убежденные атеисты, которые всю жизнь отказывались верить в высшую суть, в димензионально высший смысл или что-то подобное; однако на смертном одре у них обнаруживалось то, что отсутствовало при жизни: сознание защищенности, которое не только противоречило их мировоззрению, но и не могло быть рационализировано с помощью интеллекта. De profundis[52] что-то прорывается наружу, выходит на свет — и в человеке возникает безоговорочное доверие, притом что он не знает, кому, чему он доверяет, и все это вопреки неблагоприятному прогнозу. Подобным образом рассуждает Вальтер фон Байер: «Мы придерживаемся наблюдений и мыслей Плюгге. Объективно надежды больше нет. Больной, находящийся в сознании, уже и сам должен был заметить, что все кончено. Но он все еще надеется, надеется до конца. На что же он надеется? В надежде такого больного, на первый взгляд иллюзорной и направленной на исцеление в этом мире, на самом деле таится трансцендентная основа, глубоко заложенная в человеке, ведь он не может существовать без надежды на то, что после завершения его жизнь приобретет целостность, и он верит в это естественным образом, а не в соответствии с догмами».