Гуннар и Николай

― Поменяться бы с тобой письками. Теперь я вижу, почему у Саманты слюнки текут, когда она на тебя смотрит. А почему ты ее с собой не взял?

― Двое мужчин в костюмах Адама свободны от электричества, заряжающего воздух, когда с ними Ева.

― Я бы стал идиотом, если б у меня было такое же устройство.

― Вырастет, если пахту пить будешь, есть шпинат и прилежно с ним играть.

O vive lui, chaque foi Que chante le coq gaulois.[3]

― В болотной траве есть гнезда, поганок или крякв. Всякий раз, когда галльский петушок кукарекает: кокадуддл, кокадуддл, кокадуддл-ду.

― Пусть счастье расцветает всякий раз, когда кукарекает петух. Сколько раз рисовали тебя в прошлом веке ― обнаженного мальчика на берегу океана: Педер Крёйер, Карл Ларссон, Анна Арчер, все эти мастера оттенков. Финн Магнус Энкелл. Хаммерсхёй был их Вермеером. У Нексё есть очаровательная история о голеньких воробушках на берегу, где-то неподалеку отсюда.

Бесовский танец на сияющей плоскости песка.

― С чего бы вдруг?

― Символизм, идеализм, Уолт Уитман, прошлое Средиземноморья, надежда, красота предмета изображения. Торвальдсен, датское сердце.

― А Эдит стручков гороховых положила?

Пальцы щелкают по комарам, мошкаре, гнусу.

― Ницше и Георг Брандес. Можно сходить посмотреть.

― Эй!

― Подымайся.

― Я слишком большой, чтоб на закорках ездить, что скажешь?

― На плечи залезай.

― Хо!

― Хо!

― А в термосе холодное молоко. Эдит решила, что для подрастающего датского организма это единственное подходящее питье.

Пальцы ерошат Гуннару волосы.

― Я так и думал, что ты глупить начнешь.

Ноги вытянуты, Гуннар придерживает за лодыжки, а Николай перегибается заглянуть ему в глаза вверх тормашками.

― Лови! сказал Николай, сгибаясь и переваливаясь на руки Гуннару вялым мешком, хохоча.

― Заройся в эту сумку и посмотри, что Эдит называет пикником. Следует ли мне обратить внимание, хоть и дружелюбное, на жителя ушитых штанишек, уже направленного к небесам?

Очи долу, притворное изумление.

― У меня, наверное, встает, когда я счастлив. Бутяброды в вощеной бумаге. Бананы. Яйца, венские булочки с изюмом и орешками.

Загорело-розовые, и стебелек, и луковица, мошонка круглая и тугая.

Глупая ухмылка, счастливые глаза.

― Он подымается и покачивается, когда ты позируешь. Для твоего возраста соображает он довольно самостоятельно.

― А твой что, нет? У него, к тому, еще иногда и мое соображалово.

― Крайняя плоть назад соскальзывает, надеюсь? У некоторых нет.

Плоть оттягивается с еле лиловатой головки готовой рукой.

― А почему у некоторых нет?

― А почему у некоторых людей на ногах между пальцами перепонки и на руках по шесть пальцев? Природа чертовски много вкладывает в конструирование тела. Над твоим она очень хорошо потрудилась.

― Этот бутик ― сельский паштет, воняет носками из спортзала, которые две недели летом носили, и грюйер. А этот ― с ветчиной, майонезом и оливками.

― По одному каждого. Фарерские острова не одобряют принципа выбора по религиозным соображениям, наверное.

Николай среди луговых цветов, сначала жует венскую булочку.

― Потом банан, потом бутяброд.

― Ты в свободной стране.

― Вон там, наверху, замазанные голубым, что бы ты себе ни думал, -звезды, так много, что не сосчитать, в бескрайнем пространстве, а воздух принадлежит только нашей планете, и мы сейчас на дне этого воздуха, на лугу в Дании, поросшем дикими цветами, кишащем муравьями, микробами, червяками и травой, а под нами ― слои мела и глины, и твердая скала, уходящая незнамо куда, но куда бы она ни уходила, доходит до центра, и начинается другая половина симметрии ― наружу, на другую сторону мира, напротив нас, куда-то между Новой Зеландией и Землей Короля Эдуарда VII в Антарктике, где гондолы мычащих китов и айсберги с пингвинами, что торчат повсюду и треплются друг с другом, где «Наутилус» с Капитаном Немо, который играет на органе Букстехуде[4], величественные до-минорные аккорды, дрожью отзывающиеся в медузах и доносящиеся до нас, да еще, быть может, до мух-подёнок и кузнечиков, и вот они мы ― Гуннар Рунг, сачкующий от своего зубила, которым высекает из камня Ариэля, и Николай Бьерг, двенадцатилетний лютеранин со своим петухом на стреме.

― Ты станешь поэтом.

― Ты действительно меня обнял, знаешь ли. Когда Миккель дрочит и спускает, по всему животу как яичный белок разливается ― может, даже с двух яиц.

― А Миккелю сколько?

― Тринадцать, но он не по годам развит. Говорит, что спускать мог уже в одиннадцать. Тут здорово, Гуннар. Надо было змей с собой взять, ветерок как раз что надо. Ух! У меня на яйцах муравей.

― Прихвати с собой Миккеля как-нибудь. Твой лучший друг, верно?

Болтая и жуя, прикрыв глаза подумать, двумя пальцами пощупывая головку.

― Потому что.