Harmonia caelestis

Несмотря на советы прямо противоположные, вместе с Матяшем, моим сыном, которого конец войны застал там же, назад в Пешт, поразивший нас картинами разрушения. В качестве свидетеля приходилось участвовать в судебных процессах по делу военных преступников. Я должен был быть под рукой всегда, фактически под домашним арестом. За исключением антисемитов и палачей евреев Баки и Эндре, я испытывал сочувствие к заранее осужденным людям. Отвечал коротко и только на то, о чем спрашивали. К сожалению, вопросы были детальными и многообразными. Суд опирался на записи статс-секретаря Барци, своеобразную смесь Wharheit и Dichtung, правды и вымысла. В течение долгих месяцев я должен был находиться в Пеште, чтобы меня можно было в любой момент вызвать по телефону. Одно из самых мучительных и неприятных впечатлений моей жизни».

104

Писателя Шандора Мараи (вместе с дедушкой) тоже вызывали в Народный трибунал, на улицу Марко, на заседание по делу Иштвана Антала. По дороге они встречаются с Барци фон Барцихази, он тоже свидетель. Во дворе тюрьмы казни проходят еженедельно, иногда каждый день. Десять лет считают помилованием. Этажом ниже как раз такого помилования только что удостоился Сомбатхейи. В этот день, за несколько минут до их появления, на тюремном дворе повесили Эндре и Баки. Барци, бывший гофмейстер, одетый с иголочки господин, о чем-то болтая, идет по коридору, у окон которого на запах крови собралась всякая шваль. На обратном пути через открытое окно они видят в глубине двора двух повешенных. Лица уже закрыты тряпками.

— О Эндре! — восклицает Барци таким тоном, словно приветствует знакомого. Не хватает только лорнета в его руке, чтобы почувствовать себя в подвалах Консьержери.

Один за другим прибывают свидетели. Несколько любопытных представителей старого режима. Владар, юрист, занявший кресло министра юстиции после Антала; он стоит, прислонясь к створке окна, попыхивая трубкой. Об Эндре высказывается как о «несчастном человеке», который «прекрасно работал в административном аппарате, особенно в Гёдёллё». В действительности тот был запойным пьяницей и садистом, выбившимся из мелких дворян карьеристом, шизоидным самодуром.

Дедушка прибыл в суд чуть ли не в тряпье, в мятой шляпе, в бриджах. Вопреки этому — а может, благодаря, — все равно он самый элегантный человек в городе. Он кротко улыбается, когда Марай предостерегает его:

— Сегодня мы только свидетели, но завтра можем стать обвиняемыми.

— Ты знаешь, немцы меня депортировали. А теперь в Чакваре я не могу найти свою переписку с Орленком. Очень жаль. И вообще, в Чакваре семья прожила на одном месте двести пятьдесят лет. Большая редкость. — Но теперь он потерял все и снимает комнату у Пала Явора.

Он тих и весел, редкий образец джентльмена, думает о нем Марай. Они ждали несколько часов, пока до них дошла очередь. Ближе к полудню мой дедушка произнес:

— Ты не находишь, что это идиотизм?

— Согласен, это маразм, — ответил Марай.

Глава пятая

105

Когда их спрашивают, почему они не уехали на Запад, аристократы по большей части смущенно пожимают плечами или отшучиваются, чтобы скрыть беспомощность, не показывать боль, а если они действительно деклассировались — чтобы не вызывать к себе жалость. «Жига-то, может быть, и уехал бы, да Сечени не пускает», — так якобы ответил Кадару всемирно известный охотник Жигмонд Сечени. «С какой стати мне уезжать — пусть они уезжают!» или: «Раз уж судьба зашвырнула меня сюда…» и проч.

Отец тоже никогда не мог дать осмысленного ответа. Возможно, все дело в том, что если уж дело дошло до вопросов, значит, ответа нет. Во всяком случае, сами себе они этот вопрос никогда не задавали, их решение остаться на родине было рефлекторным, биологическим. И решение это выглядело настолько противоречащим их элементарным интересам, настолько не значившим ничего (для страны, для общества), что изумление спрашивающих было понятно. Истинный джентльмен никогда ничему не удивляется, но, казалось, это все-таки удивляло и их самих (и вопрос, и сам факт, что они здесь остались).

Бредя из Баварии в сторону Венгрии, мой отец с дедушкой не раз встречались с двигавшимися в противоположном направлении родственниками (в том числе и с носившими мою фамилию), которые призывали их присоединиться к ним. Но дедушка отвечал вежливым отказом:

— Сперва надо сориентироваться.

106

В связи с войной мы как-то поинтересовались у отца, приходилось ли ему убивать. Убивать человека. Как обычно, от имени коллектива выступала сестренка. Остальные стояли рядом. Лесенкой.

— А скажите, пожалуйста, Папочка, вы когда-нибудь убивали людей?

Сестренка умела разговаривать со взрослыми. Она, например, никогда не говорила «целую ручки», как полагалось детям, а, здороваясь со взрослыми, произносила с серьезностью пародиста: «доброе вам утро», «добрый вам день». Взрослые старались реагировать на это улыбкой, но избежать последствий все равно не могли и с сестренкой общались не так, как с другими детьми. Разговаривая с нею по телефону, многие не осмеливались говорить ей «ты».

— Всего доброго, барышня!