Harmonia caelestis

Тридцать четыре года спустя после этого благопожелания великий мой родич и в самом деле скончался, и его охладелый труп де-факто уложили на спину. Он был одним из созидателей созидательного восемнадцатого столетия. Без него города Папа и Эгер выглядели бы сегодня совсем иначе. У него было немало разногласий с императором Иосифом И, поэтому якобы и фамилию свою он писал через «sz», а не через «s», дабы отличаться от прочих, верноподданнических, ветвей семейства. Как-то император пригрозил ему, что если он будет вольничать, то лишится сана епископа, и что тогда будет делать?! Хотя епископы плечами обычно не пожимают, тот только пожал плечами и ответил своему земному владыке:

— Уеду к себе домой и буду там править!

Он был истинным господином, но умирают и господа, так что умер и он.

Когда наследник, его молодой племянник, впервые объезжал нежные склоны Эгера — или, проще сказать, собственные владения, — он был удивлен и весьма озадачен этим всеобщим коленопреклонением.

— Herr Graf, — прошептал управляющий, некий Пал Тёрё. Его взял к себе еще епископ Карой по католической своей доброте, потому что, когда по приказу епископа вацского был захвачен протестантский храм в Мезётуре — да здравствует контрреформация! постоим за себя, паписты! — этот Тёрё отрубил мечом руку иерарху, решившему силой закрыть храм. (Неправда, однако, как о том распускали слухи, что это был Карой, ибо он стал епископом Ваца в лишь 1759-м, а стало быть, в 1754 году протестантский храм захватил либо не епископ вацский, либо не мой великий сородич! Это к вопросу о фактах.)

— Herr Graf, извольте благословить их.

Еще чего не хватало, это не его компетенция, что за Unsinn[124]

(немецкий в оригинале).

— Надо! — сказал Тёрё, подняв тяжелый взгляд карих глаз на нового барина; в душе он так и остался протестантом.

Молодой Эстерхази не мог понять этого странного старика, полученного им в «наследство». Он вообще мало что понимал здесь, не знал здешнего языка, жестов, не понимал, что это вообще за страна. Вену он еще понимал, понимал Винернойштадт, хотя понимать в этом пригороде особенно нечего, ну а в том, что простиралось к востоку от Лейты, не понимал уже решительно ничего, не мог понять грязь, проселочные дороги, бедность, цыганские таборы, извечную гордость венгров и столь же извечную их обидчивость.

То, чего добиваются венгры, подумал молодой человек, заглядывая в глаза безумному старику — «придется его уволить!», — трудно было бы осуждать, будь их хотя бы миллионов тридцать, ну а так, при нынешнем состоянии это, право, смешно. (Между прочим, годы спустя — уже в девятнадцатом веке, кстати, — познакомившись с прелестями страны, поездив по чарующим окрестным холмам, по долине загадочной Сайлы, он несколько изменил свое мнение, чувствуя, что лучше теперь понимает пылкие страсти и вожделения венгров. Ich habe mich ein wenig mit ihren Superlativen ausges"ohnt[125].)

У него засосало под ложечкой, и лицо исказилось злобой. Но потом на ум ему пришла красавица г-жа Хорват. Или г-жа Вильмош. Или это одна и та же женщина? Какое жуткое у нее произношение! А еще он подумал вдруг, что с этого момента он тоже венгр. И робко рассмеялся.

Пал Тёрё, возможно, не мог уследить за нюансами перемен, происходивших на благородном, но мягком, безвольном лице своего хозяина.

— Ну давай же, — прорычал старый венгр и, видя, что граф до сих пор ничего не просек, вдруг схватил его, тряханул, шипя, надо, надо, тебе говорят, и высунул барина из окна кареты. Среди стогов, над сверкающим желтым полем, пронесся вздох облегчения, вздох народа, который с нарастающим раздражением и вековой покладистостью все еще ждал на коленях, не зная, как понимать затянувшуюся паузу. — Источник любой революции — «пустота», оказавшись в которой мы невольно обращаем свое внимание на себя, пишет своему отцу юный Гёте; это скорее мудрствование, нежели глубина, впрочем прелестное, а может ли быть прелестною глубина? черкает на полях письма отец. Нет ничего выше истины, и даже самая малая истина обладает великой силой.

— Благословение! — шепчет сзади Пал Тёрё, словно суфлер выпавшему из роли актеру. — Благослови же ты их!

На что граф наконец воздевает свою точеную, нежную, бледную, хрупкую длань и неуверенно рисует в воздухе крест. Счастливый народ в ответ осеняет себя крестным знамением, он же ворчит про себя:

— N"utzt nicht, schadet nicht, ни пользы, ни вреда, — и с тех пор всякий раз, когда он объезжал поля, он так и действовал, чем все, исключая старика Тёрё, были весьма довольны.

111

Когда я поспорил с братьями Хусарами о том, кто такие лабанцы, поскольку они утверждали, что лабанцы — это мы (в то время как я полагал, что это вовсе не так), а они, дескать, куруцы, и на мой вопрос, с какой это они стати куруцы, они мне сказали: с такой, что они — бедняки, на что я ответил, мы тоже бедные, и добавить нечего было ни Хусарам, ни мне самому, — я, вернувшись домой, спросил у матери, а правда ли, что мы — бедные?

— А то ты не видишь?! — ответила она, даже не взглянув на меня.