Harmonia caelestis

Стоя с младенцем на руках в гордой классической позе мадонны, моя мать вдруг почувствовала, что Бог вовсе не добрый Боженька, а деверь, напыщенный самонадеянный деверь или, может, свекровь, нет, даже не свекровь, а сестра свекрови или, скорее, свекра, словом, тетя, гигантская танти, танти-гиганти, пронизывающая своим взглядом всю жизнь «втершейся» в семью невестки. Над семьей вечно витали целые стаи тетушек. На лицах — не зависть бесплодствующих женщин, а строгость всезнания; они — стражницы порядка, неписаного, не выраженного словами и, похоже, непостижимого внутреннего семейного устава. Они вовсе не слабые старые девы, на это матери надеяться не приходилось — достаточно было скосить глаза и еще раз увидеть ряды огромных, широкополых, цветных и тенистых шляп, к которым с железным, неукоснительным вкусом были подобраны тушь, помада, пряжки поясов, орнамент сумочек и даже подошвы туфель.

Нелегкий порядок, что говорить.

А если вернуться немного в прошлое, в девятнадцатый век, то к вящему ужасу мы увидели бы закрытые, застегнутые до подбородка черные платья, шитые в Вене, хотя там таких, наверное, уже не носили, так называемые mutterm"order[133]; такое платье само по себе выражало авторитет и неизбежное неодобрение тетушек, а ведь можно заглянуть и поглубже, еще на век, и еще, не обнаружив и там ничего утешительного, и так вплоть до жилетика из тафты, расшитого золотом, который принадлежал младшей сестре палатина, а ныне в любой день, кроме понедельника, доступен для обозрения в бельэтаже Музея прикладных искусств в Будапеште. Любые детали одежды и даже косметика, от помады Бодицы до румян Жофии Иллешхази, несли на себе печать этой своеобразной семейной метафизики и архаичного этикета.

— Отрекаемся от Сатаны и всех дел его! Отрекаемся! — нараспев и с каким-то ехидством повторяли члены семьи. Шел тысяча девятьсот пятидесятый год, и понятно, о чем они могли думать, произнося эти слова. По воскресеньям или во время крестин мы еще без особого напряжения могли демонстрировать элегантность, скандальную роскошь, гордость, надменность. Века безраздельной власти были еще слишком близки, мы еще ощущали их вкус. А вкус пустоты и ничтожности пока что не ощущали. (Я же не ощущал даже вкуса пустышки, мать настаивала на том, чтобы дети ее выросли в беспустышечной зоне. Так оно и случилось. Пустышка казалась ей чем-то вульгарным, а от всякой вульгарности она, бедная, пыталась нас оградить…)

— Однако две тысячи лет — это две тысячи лет, — удовлетворенно кивали родичи в сторону алтаря, — а за этими красными alles mit allem[134] максимум тридцать лет. Неудивительно, что теперь, как это ни печально и отвратительно, они рубят сплеча — представьте это себе в аристократическом произношении! губят сплеча, и генезис диктатуры пролетариата вам будет понятен, — отчаянно пытаются наверстать упущенное, что немыслимо даже по элементарным правилам арифметики.

Я, совершенно аполитично, хотя по тем временам доказать это было довольно трудно, продолжал орать. К купели меня поднесла тетя Мия, которая от волнения забыла, что я у нее на руках, и уронила меня в бассейн со святой водой. Полное погружение — абсолютно по-протестантски! Алтарный служка выхватил меня из купели и вернул матери, которая, всхлипывая, обняла свое мокрое чадо и прижала его к груди. Поп рассмеялся: он такого еще не видывал, получается, что ребенок теперь — настоящий баптист и в услугах священника не нуждается. Мой отец, будто сторожевой пес, зарычал на него, дескать, он никому не позволит клеветать на сына, обзывая его протестантом.

— Тише, тише, мы в храме Господнем.

Я был полон — неплохое начало — святой воды. Лето стояло жаркое, и купание доставило мне удовольствие.

127

Как-то раз мне пригрезилось (или приснилось), что я расспрашиваю Господа Бога о своем отце. Допытываюсь, вытягиваю из Него, словом, навожу справки. Какой он? Хотелось знать, что он за человек. Быть хоть в чем-то уверенным. Так я проводил время, находясь в животе у Мамочки. Но Господь, сколько я из Него ни вытягивал, никак не мог толком ответить на мой вопрос. Дескать, он не гадалка (кстати, говорил Господь Бог голосом молодого Шинковича). Но ведь я и не спрашиваю о своей судьбе, мне главное — об отце узнать, что он за человек. Тут Господь по-девчоночьи захихикал и сказал: ужели? Насколько я понимаю задним числом, хитрец Боженька говорил со мной в стиле отца — это чтобы я привыкал, наверное. Привыкал к тону. Мне же хотелось, чтоб Он рассказывал безо всяких намеков да экивоков о моем отце и о той самой Венгрии, которую называют Венгрией, хотелось знать, на что я могу рассчитывать.