Harmonia cælestis

Уже несколько дней, как отец не работает; из Помаза, куда пришлось ехать на велосипеде, он вернулся ни с чем («диктатура пролетариата, граф, временно не функционирует»). Ну а мне пора в школу. И я отправляюсь. У калитки меня останавливают солдаты. Венгры. Что в портфеле? Я показываю, стараясь не раздражать их, схлопотать от них оплеуху — проще пареной репы; или автоматную очередь, как вонючий бедняга Геза. И все же, показывая учебники и тетради, я испытываю некое превосходство.

— Это что? — спрашивает солдат, ростом даже повыше Папочки, что бывает нечасто, и, будто таможенник, с подозрением берет в руки мою картонную, раскрашенную пурпуром единицу, то есть пятерку, изготовленную с помощью тети Клотильды. Я краснею, как будто на этом куске картона все-все написано. Солдат буравит меня недоверчивым взглядом, я сбивчиво объясняю, что это пятерка, «большая» пятерка, потому что за три обычные пятерки полагается одна большая, а поскольку три мои обычные пятерки…

— Да погоди ты, малец. Успокойся. Не трону я твою пятерку. У меня самого такой же пацан. А ну-ка, — и он подымает картонку над головой, улыбаясь, как клоун Родольфо, наверное, сейчас ему хочется искупить все свои прегрешения перед собственным сыном… Но что же это получается, какая это пятерка, когда это единица, обыкновенный «кол» (Да нет же!..), и поскольку ему как солдату приходится иногда делать то, чего он не сделал бы как отец, то он сию же секунду уничтожит, порвет этот самый «кол», вот, пожалуйста…

— Ой-ой-ой! — кричу я, вспоминая, сколько многообразных усилий потребовалось для осуществления этой маленькой хитрости, сколько решимости, концентрации и находчивости, возни с красками, ювелирных движений ножниц… Но все поздно, увы.

Отцу и солдату надоедает возиться со мной. На всякий случай он все же велит мне разуться — не спрятано ли чего в ботинках. Но в ботинках — лишь мои ноги. Он делает знак, проваливай, и шипя добавляет:

— С-сученок!

Я почему-то пугаюсь и даю деру, оглядываясь на бегу: не летит ли мне вслед это слово; я бегу, точно спасаясь от выпущенной в меня пули. И не знаю, сон ли это или и в самом деле меня настигает смерть. Происходит последнее.

173

Мой отец никогда не страдал головной болью, у него вообще никогда ничего не болело, даже невероятно разбухшие извилистые вены на ногах, до которых нам разрешалось дотрагиваться только по торжественным случаям. Мы пробегали по ним пальчонками просто так, безо всяких причин и целей, либо играли в реки.

— Драва, Сава, Дунай, Тиса, наш отец с ногой простился.

— И с ногой, и с Дравой, и с Савой, — нащупал глава семьи суть проблемы.

А то еще мы играли в поезда, и там, где кончалась вена, по-нашему, был туннель. Ноги отца были созданы для многоцелевого использования.

Склонность к головной боли я унаследовал от матери, только моя отличается в лучшую сторону тем, что она не продолжается больше одного дня, а во сне проходит сама собой — я почти никогда не просыпаюсь с головной болью. У Мамочки голова, случалось, болела неделями, но она редко когда позволяла себе прилечь; а если такое случалось, то лежала в комнате с задернутыми шторами (свет, как выяснилось далеко не сразу, ее раздражал, долгое время мы жили в квартирах, куда он не проникал), не спала, не могла заснуть, слишком сильно ее донимала боль, да и мы донимали: а что с этим, что с тем, куда то, куда это; короче, домом, даже из темноты, все равно, как всегда, управляла мать.

Но, с другой стороны, моя головная боль была хуже, потому что сопровождалась, как я уже говорил, рвотой, и, где бы это ни произошло, всегда находился кто-то — Мамочка, Бодица, Ирмике и так далее, — кто в таких случаях многозначительно произносил: мигрень. Всегда. В этом слове слышалась даже похвала, мол, такой молодой, почти что ребенок, а уже мигрень! («So jung und schon ein Zichy»[151].)

В этот день в школе нам объявили, что мы возвращаемся к прежней системе оценок, единица будет опять пятеркой, двойка — четверкой, тройка — тройкой…

— То есть она остается?

Учительница с пепельно-серым лицом продолжала: четверка — двойкой, пятерка — единицей.

— На этот раз я не буду записывать на доске, — сказала Мария Катона, наша учительница.

В конечном счете достаточно было понять, что единица это и есть единица, что двойка и в самом деле двойка, ну и так далее. Но это ведь и ежу понятно.

174

Обычно, когда у меня начинала болеть голова, я мчался домой, блевать всегда лучше в родных стенах. И обычно каким-то образом успевал донести все до дома. На этот раз получилось иначе.

В церквах звонят полдень, на главной площади собралась толпа. Мужчины. Я стою за широкими черными спинами, далеко, как в кино на галерке, когда не досталось билета поближе. Что происходит на сцене, не видно. Висит тяжелая необычная тишина, как будто никто не дышит. Все смотрят на сцену, ни аплодисментов, ни свиста. Нет даже волнения. Просто стоят. Я пытаюсь протиснуться между черными спинами — безуспешно. Насколько разным бывает черный цвет, я знаю с тех пор. Бывает настолько черный, что это уже вороной.