Hassliebe. Афериsт (СИ)

— Знаешь, каково это — жить в детдоме? Быть там самым младшим, самым хилым, самым ненавидимым. Подушка для битья. Когда даже девчонки могли бросить в тебя чем угодно, а ты и пикнуть не мог, если не хотел получить потом от парней, которые были вдвое, а то и втрое больше тебя. Несмотря на то, что все там — брошенные дети, с тобой обращаются хуже всего, потому что ты сын шлюхи, которая нагуляла тебя и понятия не имеет, который из окружающих её упырей твой отец. Когда ты ешь раз в день, и то один кусок хлеба, если повезёт. Когда спишь на полу на своей же единственной футболке, настолько провонявшей потом, что ее уже ничто не спасет. Когда приходится мыться и ходить в туалет ночами, угрожая попасться наблюдателям, и все для того, чтобы твои дражайшие сотоварищи не сделали что-то с тобой или твоей одеждой. Когда ты не то, что изгой, а вообще не человек, потому что у тебя нет ничего, чем бы ты мог откупиться. Все, что существовало в твоей жизни с самого начала — это вот эта вот прекрасная жизнь, в дерьме, побоях и ругательствах. И тебе это уже так все осточертело, что ты бы был готов прыгнуть с крыши, если бы была возможность. В общем, ты тогда словно умер, то есть не было тебя. Тебе все равно было тогда, что дальше будет, убьют тебя, не убьют. И в этот момент приходит мужчина, называет тебя по имени, а не дерьмом и отбросом, и дает плитку шоколада. Целую плитку, только тебе и никому другому. А ты и шоколад-то видишь впервые так близко, только на картинках да по старому телевизору, потому что тебе никогда не давали. И говорит, мягко, спокойно, расспрашивает, а ты и говорить-то не знаешь что, потому что кроме «да» и «нет» тебе ничего не требовалось. А потом свет — он говорит, что забирает тебя с собой. Забирает к себе из этого мира, забирает в свою семью. И, когда ты выходишь из этого места, ты понимаешь, что этот человек для тебя больше, чем Бог, что ты ради него сделаешь все, что угодно, хоть умрешь тысячу раз. И когда он говорит, что у него есть враг, ты даже не думаешь — ты просто делаешь так, чтобы врага не было, чтобы этот человек был спокоен, чтобы ему ничего не угрожало. И ты заключаешь соглашение, которое было заключено еще в тот день, когда покинул детдом — что ты будешь выполнять то, что он скажет. И ты убиваешь. Его врагов, предателей, соперников, конкурентов, и тебе плевать, кто они и правда ли такие плохие, или же вообще не плохие. Ты знаешь, что ему это нужно, и все, остальное уходит на задний план. Чувство вины. Совесть. Усталость. Ты просто знаешь, что будешь делать это, несмотря ни на что. И тогда пришла свобода, понимаешь? — Эмма молчит, не моргая глядя ему в глаза, и Киллиан пододвигается ближе, тяжело дыша, вглядываясь в ее лицо пылающими эмоциями глазами, — ну какая-то абсолютная, чистая, когда тебе все равно было, тебе насрать было, что скажут люди вокруг, вообще в принципе что они говорят. Когда страха нет, ну просто его нет. И тогда пришло понимание, что вот, вот так нужно жить, нужно умереть в борьбе со злом и все. Со злом, с плохими людьми, которые торгуют детьми и пробуют на них наркотики и медикаменты. И боли нет, понимаешь? Вот совсем нет. На тебя орут, а ты соглашаешься. Тебя посылают — ты идешь. Тебя могли бить — а тебе не больно, — он с силой ударяет рукой по руке, и девушка вздрагивает, глядя на него мутными от слез глазами, дрожа всем телом, — тебя могли еще бить, а ты еще… — он не договаривает, потому что Эмма, тряхнув волосами, резко подается вперед, обхватив его лицо руками, и накидывается на его губы, жадно, страстно, сминая их своими. Когда она коснулась его губами, Джонс окаменел, чувствуя ее дыхание, не шевелясь и отчаянно борясь с мучительным желанием ответить на поцелуй. Казалось, ему это просто жизненно необходимо, прижать к себе как можно ближе, попробовать на вкус. Он мелко вздрогнул от ее напора, положив руки на ее плечи, понимая, что еще немного — и он проиграет эту битву. С самим собой.

Оторвавшись от ее губ, он сжал ее лицо руками, прижавшись к ее лбу, пристально глядя ей в глаза бешено горящими глазами, стараясь выровнять дыхание.

— Идиотка… Какая же ты идиотка, Свон… Влюбилась в киллера…

— Нет, — прошептала она, слабо улыбнувшись, — не в киллера. В Киллиана, — девушка подается ближе, скользя руками по его груди, расстегивая непослушные пуговицы ставшей невероятно холодной и неудобной рубашки мужчины, который, облизав губы, снова заставляет ее посмотреть на себя.

— Ты уверена? Потом мы не сможем отмотать все и вернуться к прошлому. Ты должна это понимать…

— Я хочу иметь такого друга, как ты, — Эмма оборвала его, положив палец на его нижнюю губу. Он нахмурился, поморщившись, складка пролегла между его бровей.

— Но мы и так дру…

— Жестко, — продолжила она, и он замер, забыв, как дышать. — Всю ночь. Я хочу тебя, Киллиан. Всего тебя. C твоими ошибками. Твоими несовершенствами. Я хочу тебя и только тебя.