Homo Irrealis

Когда в начале фильма двое друзей сидят в кафе, они, как и почти все персонажи фильмов Ромера, извлекают особое самодостаточное наслаждение из того, что темой их оживленной беседы становится происходящее с ними в этот самый момент. В нашей встрече есть какой-то смысл или это просто удача? Поскольку ответа на этот вопрос не существует, приходится предположить — и тут мы вновь идем за Паскалем, — что за совпадением должен стоять какой-то смысл, если не в бытовом, привычном разрезе, то хотя бы в рамках художественной условности — например, в рамках фильма. Как дороги нам моменты, когда в цепочке случайных совпадений мы вдруг прозреваем действия всеведущего разума, который выстраивает — или, говоря словами Пруста, организует в определенном порядке события нашей жизни, так что поражает не только их сочленение, но и отклик одного на другое, что и есть призрак смысла. Что может быть прекраснее, чем обнаружить в реальном повседневном скучном бессобытийном существовании легкое касание самого великого фокусника, который помещает нашу жизнь в рамки искусства? Такое случается только раз-другой за всю жизнь и носит название чуда.

Впрочем, открытие, что форма есть способ придания смысла совпадению, вытесняется другим открытием, а именно, что способность продвигаться вперед через многочисленные отступления — обсуждать сам процесс обсуждения — сама по себе наполнена смыслом и приобретает взрывной характер при перенесении ее в будуар, поскольку она косвенно эротична. Именно это и происходит примерно двадцать минут спустя между Жаном-Луи и Мод. Подобная искренность, подобное самокопание, снятие всех покровов только в спальню и может привести. Речь идет даже не об искренности, хотя все признаки искренности налицо: все очень задушевно и интимно, разговор полон исповедальной грации, с которой влюбленные открываются друг другу в постели, но при этом между персонажами сохраняется настороженная дистанция. Нам, по сути, кажется, что они флиртуют. На каждой истине стоит печать причуды и искусственности, в самые спонтанные и сбивчивые признания вторгается элемент простроенности. «Скажи всю правду, но не в лоб. Обиняком, к примеру…» — Эмили Дикинсон. Я никогда не смотрел на это в таком ключе. И никогда не говорил про желание в тот момент, когда оно мною завладевало.

Мне не хватало таких разговоров, как разговор Мод и Жана-Луи, хотя я никогда и ни с кем так не разговаривал. Я завидовал прозрениям Жана-Луи и Мод, их мудрости, их заносчивым заблуждениям, их бесстрашному стремлению проанализировать и заанализировать каждый нюанс желания и жжения, а потом вернуться вспять и тут же выложить всю подноготную тому самому человеку, который вызвал у них это смутное желание и жжение. Им никогда бы и в голову не пришло, что их четко сформулированные признания вовсе не расчищают путь к страсти, они в итоге погасят ее пламя и встанут на ее пути. Возможно, слова их прозвучали слишком рано и зашли слишком далеко, тогда как тело, подобно скрюченному застенчивому бродяге, превратилось в обманутого статиста, забывшего свой текст.

При этом они всего лишь заполняли вежливым разговором лакуны смущенного молчания. Сама речь порождала суррогатные удовольствия. Она не рассеивала страсть, не ставила ее на паузу; она просто давала ей возможность высказаться, подумать. В этот момент — возможно, только в этот момент — можно было с полным правом сказать, что желание способно сделать человека более цивилизованным.

Вот только, дабы положить конец всем этим наслоениям разговоров и уверток, настал момент, когда Мод посмотрела на Жана-Луи и свела все его поступки в эту ночь к одному-единственному слову: «Идиот».

* * *