I

- Я рад видеть вас в Париже, - сказал Клеман, - у меня не очень много знакомых, с кем я хотел

бы общаться, но вы, вы - особый человек. Редкий человек, желающий понять не себя, а жизнь. Вы

не гордитесь своими успехами, как будто совсем их не замечаете. Я другой. Я горжусь тем, что

знаю вас. Мне это приятно.

Клеман был худым, светловолосым и не высоким человеком двадцати восьми лет. Он родился

и вырос в Париже и сливался с ним, как тротуарный камень с набережной, по которой они шли.

- Париж - удивительный город. Несмотря на свое постоянное движение, он всегда знает, когда

нужно остановиться и отдохнуть, - продолжал свой монолог Клеман, - и за чередой лет я стал

таким же. Прежде меня манили дворцовые огни, но теперь, имея достаточный доход, чтобы

позволить себе неторопливый уклад жизни; что может быть желаннее такого вот вечернего

моциона вдоль Сены.

Клеман, конечно же, лукавил. Его все так же манили огни острова, хотя он возможно и стал

тем, кем себя считал. И хотя его отчаяние и проникало ей в душу, Готель почувствовала насколько

грубее она стала за последние несколько лет. Возможно, "её успехи" и не были уж настолько ею

незаметны.

Вскоре стали различимы знакомые мелодии, доносящиеся с площади, и глаза Готель

загорелись, поскольку все эти мелодии она знала с детства. Они прибавили шаг и очень скоро

перешли мост. Несмотря на то, что до заката было еще далеко, толпа уже гуляла и на каждом шагу

зажигались новые огни. Люди пели и плясали, и одни песни непрерывно сменялись другими; здесь

же готовили еду. Готель и Клеман постарались протиснуться в центр, туда, где разворачивалось

главное представление. Горожане стояли здесь плотным кольцом и громко хлопали играющим

внутри артистам.

Когда Готель увидела выступающих, она оторопела. Это были её цыгане. С тех пор, как она

оставила табор, прошло столько времени, что она совершенно не готова была увидеть их теперь.

За своей пляской, те, скорее всего, и не заметили бы её, если бы окружающие по черной шевелюре

Готель не приняли её за одну из артисток. Люди начали хлопать девушке, приглашая танцевать, и

тут-то цыгане и узнали её. Сначала у них был такой же вид, как и у Готель секунду назад, но

потом кто-то из них крикнул: "Готель! Смотрите, наша Готель нашлась!". Цыгане кинулись к

девушке с искренней радостью, и Готель подумала, что они так и не поняли куда и почему она

пропала пять лет назад; и ей стало их даже жалко. Девушка сделала несколько па в их сторону, а

потом…, всё это было, как сон лихорадочного жизнелюба: её цыгане, Париж, она, танцующая на

католическом празднике. Готель увидела потерянное лицо Клемана, и её разобрал смех. Она

просто не могла остановиться, пока не услышала знакомый голос:

- Это же Готель! Готель на площади!

Она оглянулась и увидела Констанцию на балконе дома, украшенного геральдическими

лентами и цветами. Клеман, отчаявшись, махнул рукой и растворился в толпе. Графиня позвала её

жестом, приглашая подняться наверх, и Готель отправилась к ней через весь праздный люд,

провожающий её аплодисментами. По мере того, как Готель приближалась к королевской ложе,

музыка все больше угасала, и когда Констанция подала ей руку, чтобы помочь подняться, а затем

обняла её, энтузиазм цыган совершенно иссяк. Готель поприветствовала чету их величества,

Генриха, который, как видно, прибыл на праздник из Шампани, а также маленькую Марию и её

Софи в новом платье. Людовик недовольно повел рукой и музыка на площади возобновилась, но

на лицах цыган больше не было ни радости, ни улыбок. Они доиграли свой номер до конца и

ушли. Позже Готель слышала, что они отправились в Аль-Андалус, но на этом история её табора

для неё полностью закончилась.

Готель пробыла в Париже еще чуть больше месяца и уехала в Марсель. Она не знала как

сложится её дальнейшая жизнь с Раймундом и сложится ли вообще, она только знала, что

соскучилась по нему. И потому ей хотелось как можно быстрее вернуться к нему; не думать о

Короне, не слышать о проблемах Сибиллы, о Тулузе, а просто лечь с ним рядом, обнять и заснуть

в покое и согласии.

Ночь в Лионе не дала сил, и Готель снова заснула в дороге, а проснулась, когда экипаж

проезжал марсельские виноградники. Ничего здесь не изменилось, воздух был так же пронизан

запахами прогретых южных растений, а море так же стояло позади недвижимым фоном, сверкало

и притягивало взгляд своей необъятностью. Когда проехали через порт, Готель сошла с экипажа,

чтобы купить немного еды в дом, где почти три месяца никто не жил. Она попросила охрану

проследовать дальше и известить маркиза об её прибытии. Оказавшись у себя, она немного

убрала, смела опавшие листья на балконе, перестелила постель, приготовила на вечер еды и едва

хотела присесть, появился маркиз.

Он обнял её, улыбнулся, но оставался сдержанным и неподвижным. От такого официального

приема Готель стало несколько не по себе, она сложила на груди руки, что, видимо, помогало ей