И дух наш молод

На чьей стороне Россия, не та, вчерашняя, романовская, сгнившая на корню, а настоящая - с необозримыми волями, безбрежным колыханием лесов Родина, за которую, ты, генерал Чернавин, готов отдать свою жизнь? Если ты действительно любишь ее - Родину, свою страну, свой народ, - то должен принадлежать им всеми помыслами, всеми шрамами, всеми болями и радостями. Если солдаты и Россия - это одно, то и ты должен быть с ними заодно.

К такому выводу я пришел не сразу, после мучительных раздумий, но, решив, сделал свой выбор.

Революция - великий, удивительный учитель. С февраля восемнадцатого года верой и правдой служу своему народу и, поверьте мне, ни разу не пожалел об этом.

Таким необычным эхом отозвалась для меня семь лет спустя августовская поездка на фронт. Разговор этот состоялся в присутствии всей нашей учебной группы, ряда преподавателей, комиссара академии Русанова. И надолго запомнился не только мне.

В 1958 году мы встретились с заместителем министра обороны Народной Республики Болгарии генерал-полковником Киновым, генералом армии М. В. Захаровым, генерал-полковником В. Я. Колпакчи. Впервые после окончания академии мы, бывшие ее слушатели из 5-й учебной группы, оказались вместе. Расцеловались. Генерал Захаров, улыбаясь, сказал:

- Ну, что ж, Василий Ефимович, открывай заседание Центрального партийного бюро академии{111}. Четыре члена бюро - налицо. А помнишь Чернавина? Его рассказ в группе о твоей поездке на фронт в августе семнадцатого? Я часто встречал его в Москве, слушал его лекции. Анализируя состояние и дух армии на фронте в канун Октября, он почти всегда приводил слушателям "твой" случай.

...Впрочем, у нашей поездки был и свой финал. После митинга стихийно начался сбор Георгиевских крестов и медалей в пользу большевистской печати. Собрали с треть мешка.

Тут незаметно подкралась темнота. Товарищи из полкового комитета предложили ("возможны провокации; к чему дразнить гусей") выехать на станцию поближе к рассвету.

Мы забрались в лесок: подальше от греха, от немецких "цеппелинов". Кто-то принес хворост. Разожгли маскировочный костерчик.

Ночь выдалась темная. В неярких вспышках костра ненадолго появлялись, чтобы тут же раствориться, лица солдат. Я порядком устал: не спал вторые сутки. И, согретый теплом, не по-петроградски сытным ужином, незаметно задремал. Не знаю, долго ли спал - час, два? Проснулся от сухого потрескивания, вроде пулеметной очереди, негромких голосов. Лежа с закрытыми глазами, стал прислушиваться. Говорили о Ленине:

- Я его вот как тебя, парень, видел. Было дело. Послали меня с командой в Питер - попал на митинг. Росточку он, Ильич, небольшого, лысоватый, нос в самый раз. Ты его хучь в мужика, хучь в рабочего одень - похож, как брат, как отец - похож. Только глаза у него - огонь и все видят. Кто есть друг, а кто есть враг. Язык что бритва. Все насмешничает над врагами да насмешничает. А народу правду говорит. И что ни слово, то как бы сам ты это подумал или сказал, только поумней твоего. Лишнее не скажет - все про самое нужное.

- За народ горой стоит, - подключился к разговору простуженный басок. За это буржуи, помещики ненавидят его лютой ненавистью. В Питере, слыхал я, ему жилье и пищу запретили давать. Надумали его судить, а он созвал своих близких товарищей, бумагу казенную показывает и такие слова говорит: "На суд меня вызывают. Решайте, товарищи дорогие, являться на тот суд буржуйский или нет. Как решите - тому и быть".

А товарищи - тоже не дураки - в ответ ему: "Соловью не годится у кота судиться". И спрятали его. А придет время - объявится.

- Да, товарищи у него, видать, хорошие. Он - голова, а они, братцы, тоже не лыком шитые: на мякине не проведешь.

Рассказ потек ладно, складно. Я открыл глаза: молодой безусый солдатик, разинув рот, ловил каждое слово рассказчика - худого, морщинистого ефрейтора с руками много поработавшего человека.

- Скажу я вам, ребята, - говорил ефрейтор, заметно окая: красна река берегами, а сходка головами. Конь при горе, а друг при беде узнается. Слыхал я от стариков солдатских, как зачали юнкера да сыщики всюду рыскать, Ленина искать, дружки верные ему шапку-невидимку соорудили. Попробуй - найди, - он отодвинулся от огня и исчез в густой, вязкой темени. - Вот так и он, Ильич. Всюду в своей шапке-невидимке ходит. По всей России: и в хату бедняцкую заглянет, и к мастеровому человеку, и на солдатский огонек. Ходит, слушает, что народ думает, говорит. На ус мотает. Может быть, он и в сей момент где-то рядом.

Я закашлял, ефрейтор придвинулся ближе:

- Умаялся? Ну, как оно спалось после солдатской каши? Ты, сказывали, питерский? Ленина, случаем, не довелось повидать? Не раз, говоришь? Тут промеж нас спор вышел. Одни говорят: росту Ленин - агромадного, а Иван вот доказывает: небольшого росточку. А как оно на самом деле? Расскажи нам толком, какой он есть, какого роду-племени, что так крепко за народ стоит.

Мы просидели у костра до рассвета. Я как мог, своими словами пересказал статью Надежды Константиновны Крупской. Ефрейтор похвалил: