И это называется будни

— А любопытно, что припишет мне министерство? Трубы, фундаменты… — вернулся вдруг Збандут к мысли, которая не переставала его точить.

— Оценят находчивость и инициативность, назначат главным доменщиком страны.

— Там не очень любят строптивых. В аппарате предпочитают людей другого склада: выслушай, сделай, доложи.

— Когда вы принимали свое отчаянное решение… ну с аглофабрикой… — с живостью сказала Лагутина, — я сидела тогда и думала: что толкает вас на такой риск, что вами движет? Бескомпромиссное отношение к своему долгу или честолюбивое желание иметь лучшую аглофабрику в стране?

Збандут молчал, перегораживал прутиком дорогу крупному рыжему муравью, который упорно пробивался к подстилке через все преграды. Даже отброшенный в сторону, он, несколько мгновений отсидевшись в шоке, снова торопливо устремился вперед.

— А всегда ли нужно отыскивать дурные мотивы в полезных поступках? — спросил он. — Главное в том, чтобы личные интересы сочетались с общественными. Вот когда они расходится…

— Дело не в дурных мотивах. Дело в истинных. Если разберешься в них, легче разобраться в человеке, который совершает действо, составить формулу.

— Формула, какой бы емкой она ни была, не может вместить всего человека.

— Ну почему? Все люди вмещаются в формулы. Только одни — в простые, другие — в сложные.

— А формула для Рудаева существует?

Губы Лагутиной разбежались в улыбке.

— Конечно.

— Рыцарь без страха и упрека?

— Боец с открытым забралом.

— А что, это очень точно. Но учтите, тут немаловажным фактором является молодость. Приходит такое время, когда у самых отважных отвага умирает.

— У него не умрет.

— О-о! А Гребенщиков?

— При всей кажущейся загадочности он довольно прозрачен. И формула его несложна: все ради утверждения своего «я».

— Из таких людей получаются неплохие деятели.

— Получаются. Но если эгоцентризм лежит в основе деятельности…

Збандут вдруг по-мальчишески взъерошил себе волосы.

— Знаете, вы меня заинтриговали. Скажите, не выпала ли мне честь быть втиснутым в формулу? — Лицо его выразило живейший интерес.

Отчаянный муравей пробрался-таки на подстилку, и в знак уважения к упорству крохотного существа Збандут оставил его в покое. Только насекомое оказалось неблагодарным. Быстро добралось до колена Лагутиной, и тут Збандут наказал его — припечатал ладонью.

— Боюсь, что я не объективна к вам, — не сразу ответила Лагутина. — Многие ваши черты со знаком плюс мне настолько импонируют, что заслоняют собой остальные…

— …которые не импонируют, — подхватил Збандут. — Жаль, жаль, я хотел бы выглядеть в ваших глазах безупречным. Дина Платоновна, вы и себя подвергаете такому же беспощадному анализу? — Збандут взял в свои руки красивую, ухоженную руку Лагутиной, стал гладить ее..

— Нет. Я слишком недовольна собой, чтобы ковыряться в себе, разбирать на составные части. Еще не соберу потом… Но вы уклонились от моего вопроса: что вами движет?

— Дина Платоновна, я удрал сюда в надежде своих непосредственных дел не касаться. Притом… я тоже не склонен к самоанализу.

— И все же?

— Вот вы сказали — пригласят в аппарат, — сманеврировал Збандут. — Думаете, не приглашали? Тянули. Еле-еле отвертелся. Не прельщает меня возня с бумажками.

— А возможность вести свою техническую политику в масштабе всей металлургии?

— Я предпочитаю непосредственную передачу импульса. С расстоянием коэффициент полезного действия резко уменьшается. Здесь я приказал сделать — и сразу сделали. А оттуда… Трудно нажимать оттуда. Самостоятельность у нас чересчур в моду вошла. Мы ведь люди крайностей. То никакой, то понесло…

— Разве это плохо?

— Не всем она показана. Только умным.

— Дураки, как правило, робки.

— К сожалению, это не аксиома. Кроме того, да будет вам известно, ни один дурак не считает себя дураком. А самостоятельный дурак… нет ничего опаснее.

Море совсем притихло и только у самого берега плескалось робкими накатами, не давая забывать о себе.

На косе все еще буйствовало солнце, а под крутым берегом вдали надежно залегли тени и медленно наползали на водную гладь. Отсюда не видно ни города, ни завода, ни даже дымов над ним. Ни дать ни взять первозданная глушь, оторванная от всего сущего. И дымок от костра, который развел Анатолий Назарьевич, только усиливал это ощущение.

— Так что же вами движет? — с обостренным интересом продолжала допытываться Лагутина.

— От вас отбиться труднее, чем от муравьев. — Збандут собрал горсть насекомых, отбросил их вместе с песком в сторону. — Что движет? Глаза рабочих.

Лагутина сомкнула веки — должно быть, от яркого солнца, но очки не надела, продолжала держать в руках.

— Не понимаю.

— Ну вот, разжуй и в рот положи, — добродушно проворчал Збандут. — Ладно, жую. Наши рабочие — люди выдержанные. Своего отношения к тебе словами не выкажут, зато взглядом выразят все. Пришел на аглофабрику. Какие у людей глаза? Вымученные, злые. Пусть эта злость не ко мне относится — не я утверждал проект, не я строил. Но меня ранит их взгляд. Вот почему я делаю все, чтобы не видеть таких глаз на второй очереди аглофабрики.

— И давно для вас чужие глаза стали открытой книгой?