И это называется будни

— Не беспокойтесь. — Голос Хорунжего исполнен лихости. — Я иду на именины. — Отвесив тот самый поклон, который Зоя называла «театрализованным», он удалился.

Проводив его недружелюбным взглядом, Женя процедил:

— Неплохой как будто парень, но мне претит эта выпирающая самоуверенность.

— К нему надо быть снисходительным, — вступилась Зоя. — Все-таки артистическая натура. Ну, чуть-чуть на ходулях…

Не всегда защита идет на пользу подзащитному. Женя ожесточился.

— Циник он.

— Скорее на язык, чем на деле.

— Тебе лучше знать…

Зоя постаралась не заметить остроты этой фразы.

— Ох, Женька, если б ты был моим партнером, — проговорила мечтательно, — мы бы с тобой и на сцене целовались по-настоящему…

Женя посмотрел на нее чуть растроганно, чуть недоверчиво.

— Я сейчас все больше жалею, что не внял в свое время маминым мольбам. Но тогда… Тогда занятия балетом мне казались ущемлением мальчишечьего достоинства.

Зоя потерлась щекой о Женино плечо. Вышло у нее это очень мило, по-кошачьи.

— Оказывается, и ты был глупеньким. А я думала, что ты с пеленок незаурядный ребенок.

Наконец-таки расправились с пирожками и пошли рука в руку. Жене, как всегда, не сразу удалось приноровиться к семенящей Зойкой походке.

— Ты знаешь, Зайка, — Женя снова сбился с ноги, — сколько я себя помню, меня всегда привлекала конкретная деятельность. Либо что-то строить, либо ломать.

— Значит, гены отца у тебя оказались сильнее материнских. А вот на чьих генах замешена я?

— На генах Терпсихоры.

Из подъезда загса прямо под прослезившуюся тучку вышли новобрачные, на редкость подогнанная друг к другу пара. Молодые, чистолицые, доброглазые. Среди остальных сопровождающих, облаченных в плащи, они ты глядели хрупкими, беззащитными.

Женя приветливо помахал им рукой и мигом погас.

— Счастливцы…

Это слово он произнес с такой тоскливой завистью, что у Зои защемило сердце.

Уехали новобрачные, за ними двинулись на машинах сопровождающие, а Женя все еще стоял, глядя им вслед.

— Пошли.

Он не тронулся с места. Не тронулся, даже когда Зоя потормошила его.

— Стоячая забастовка? — попыталась пошутить Зоя.

Он не принял ни шутки, ни шутливого тона.

— Я вот о чем думаю. Почему я лишен той обычной земной радости, которая всем дается без труда? Иметь семью. Что я, у бога теленка съел?

Зоя была довольна тем, что он хоть заговорил. Стоять, как два столба, и молчать, да еще на таком приметном месте было по меньшей мере странно.

— Женечка, ты не прибедняйся. Не строй из себя казанскую сироту, — проговорила она игриво. — Ты не лишен основного, чего бывают лишены входящие сюда, — взаимной любви и ее радостей. Этого супружескими узами не купишь и так не удержишь.

— И не испортишь. — На лице у Жени усилие скрыть эмоции.

— А что тебе даст этот обряд? Что добавит?

— Уверенность в том, что ты собираешься пройти рядом со мной… ну, если не всю жизнь, то, во всяком случае… часть ее. Это раз. Ощущение постоянной семейной связи. Два. Право греться у общего очага — три. Уважение среды, в которой мы живем, — четыре. Если мало, могу…

— Твой кумир Борис Серафимович ведет примерно такую жизнь, как и мы, однако это не умаляет его в твоих глазах, — попыталась защититься Зоя.

— В моих — нет. А разговорчиков ходит сколько…

Женя не увидел, как зарделось Зоино лицо. Услышал лишь, как сбилось с ритма ее дыхание.

— Пошли, — сказала она, взяв его за руку. Когда он сделал несколько шагов вдоль улицы, придержала его. — Да нет. Куда ты? В загс. Подадим заявление.

Вера Федоровна редко садится за пианино, но если уж садится, то играет в охотку и подолгу. Делает это она отнюдь не для услаждения слуха своих домочадцев и потому больше любит музицировать, оставаясь в одиночестве. А сегодня она предалась этому занятию, невзирая на то, что дома был муж.

Чтоб не стеснять ее, Игорь Модестович засел в комнате Жени и, вооружившись счетами, занялся составлением сметы предстоящего спектакля.

Верочкин репертуар был ему хорошо известен. Мелодии пьес, которые она исполняла, были связаны с какими-либо людьми или событиями и следовали одна за другой в непостижимом для постороннего слуха порядке. Детская песенка, блюз, частушечный мотив — и вдруг шопеновский похоронный марш. Все шло подряд, иногда не только без перехода, но и без перерыва, что особенно коробило пуританский вкус Игоря Модестовича.

«Ничто не пробуждает столько воспоминаний, как музыка, — словно оправдываясь, сказала однажды Вера Федоровна мужу. — Власть музыки над тенями прошлого безгранична». — «Можно подумать, что у тебя прошлое состоит из сплошных теней», — пошутил Игорь Модестович.

Обязательным в этой музыкальной прогулке по прошлому был вальс из «Бала-маскарада» — первый танец, в котором они кружились на нелепой площадке в городском парке, когда познакомились. Если паче чаяния Вера Федоровна забывала его исполнить, за пианино вслед за ней садился Игорь Модестович и играл вальс с укоряющей проникновенностью.

На этот раз все обошлось благополучно. Вера Федоровна не забыла о вальсе и перестраховки ради исполнила его даже раньше обычного.