И это называется будни

— Ты не находишь, Борис, что нас частенько крайности заедают? — перешел он на другую стежку, самим голосом показывая, что говорит сейчас нечто значительное. — То ведущая отрасль промышленности — металлургия, то ее уже на задний план — на передний вылезла химия, то пшеница — полей царица, то давай сей кукурузу до самого Северного полюса. Или в жилстроительстве. То одни государственные дома, потом — кооперативные. А в медицине? Там только и знают, что шарахаются из стороны в сторону. Сколько кричали, что нельзя в пожилом возрасте увлекаться помидорами, а сейчас читаю: помидоры — благо. На яйца опять же обрушивались было, теперь, слава богу, реабилитировали. — Серафим Гаврилович наклонился к пеньку, который использовался и как подставка для кастрюль, и как столик, взял газету, развернул ее, провел рукой по какой-то статейке. — Сколько лет напирали на сознательность, на самоотверженность. А нынче вдруг на денежный интерес перекинулись. Рубль, рубль, здесь, там… Единственный двигатель.

— Считаешь, что фетишизация рубля порождает низменные инстинкты, — пояснил мысль отца Борис. — Неверно это. Деньги подстегивают, как всякое благо, и убивать интерес к ним нельзя. Даже тебе лишняя десятка не во вред, а уж Юрию, например, тем более. Небось и во сне снятся. — Посмотрел на брата. — Как, Юра?

Юрий разнеженно потянулся, отчего рубаха на нем затрещала. Слабо возразил, подстраиваясь под отца:

— Это не главное в жизни, но почему не заработать лишнее, если можно? Кто откажется?

«Эх, молодо — зелено», — отразилось в глазах Серафима Гавриловича, но сказал он другое:

— А вот я не за лишнюю копейку спину гнул. Я за порядковое место боролся. Подойду, бывало, к доске показателей и смотрю, на каком агрегате восседаю — на самолете или на паровозе. На черепахе, к счастью, не приходилось.

— Ты же у нас редкий бессребреник. — Поймав себя на том, что улыбается во весь рот, Юрий поспешно убрал улыбку: зачем гневить отца?

Но на лице Серафима Гавриловича появилась хмурость. В похвале Юрия таилось порицание, надо было немедленно поставить его на место.

— А Бориса что, рубль с утра до ночи по заводу гоняет? — рассудительно возразил Серафим Гаврилович. — Все одно оклад — шесть часов работает или двенадцать. А Талке какой резон начальство обгавкивать? У нее тоже не сдельная оплата, гав — гривенник, гав-гав — двугривенный. Казалось бы, чем тише, тем спокойнее. А она во все дыры… Так что подзагнул ты, Юрий. Не я один в семье бессребреник. Да разве только в семье? Присмотрись к другим — увидишь то же самое.

— Не нахожу ничего похвального, если нет вкуса к деньгам. Это скорее ограниченность.

Юрий ожидал, что отец совсем рассвирепеет — не пошли на пользу педагогические изыскания, — но тот, наоборот, помягчел вдруг, потому что ответил примирительно:

— Ничего, настанет время — появится еще один вкус: непреодолимый интерес к работе. Рудаевы иными быть не могут.

То, что отец решил сманеврировать, Юрий приписал присутствию брата. Стоило появиться Борису, как, придирчивый и строгий, отец сразу становился добрее. Но и тогда он держал детей на расстоянии. Так сложилось в их семье, так и оставалось. Вообще человеческие отношения — дело тонкое. И между родными, а особенно между посторонними. Их бывает легче порвать, нежели изменить. Установятся отношения либо настороженные, либо драчливые, либо отчужденные, потом, даже применив усилия, их не перестроишь. Вот хотя бы у него с Жаклиной. Дружны с ребячьих лет, и как он ни старается, иначе, чем друга, Жаклина его не воспринимает. Станет говорить ей теплые, сокровенные слова, а она и ухом не ведет. В лучшем случае отшутится. А когда он, набравшись смелости, поцеловал ее однажды в щеку, она надменно подняла бровь и огорошила: «Что это на тебя такая нежность напала?» Будто только в тот момент он испытывал к ней нежность. Нет, не так у него получается, как думал. В армии, казалось: дорвется до «гражданки» — и будет косить девчат направо и налево, А вот прибился к одной — и ни на какую больше глядеть не хочет, ни о какой другой и подумать всерьез не может.

Его плеча коснулась рука Серафима Гавриловича.

— Скажи, Юрий, я как-то влиял на твой характер?

— На формирование характера, — внесла поправку Наташа.

— Ну да, на формирование.

Юрий фыркнул в кулак. Вопрос вроде бы и нехитрый, а попробуй ответить.

— А как же! Когда я обнаруживал у себя какую-нибудь черту, свойственную тебе, я старался выкорчевать ее в зародыше, — сказал он с беспощадной прямотой.

Губы Серафима Гавриловича исказились в неестественной ухмылке, лицо мгновенно осунулось.

— Спасибо за откровенность…

— Так было до армии, — поправился Юрий, досадуя на себя за бестактность. — Теперь… Во всяком случае, многое из того, что я теперь в тебе вижу, мне нравится.