И это называется будни

— Не уволю, — категорически заявил Борис Рудаев и добавил, обращаясь ко всем: — Звонил я вчера по заводам, товарищи, выяснил, что в Тагинске появилась новая фурма.

— А, там уже три года с ней пурхаются, — пренебрежительно бросил Флоренцев.

Рудаев отклонился от стола.

— И, представьте себе, кажется, допурхались. Послали бы вы кого-нибудь, Арсений Антонович, в Тагинск. Вот хотя бы отца. Гарантии нет, что она подойдет нам, но чем черт не шутит…

— А что, поеду, — живо откликнулся Серафим Гаврилович, польщенный сыновним доверием.

Но радость его была короткой. В следующий момент пришлось проглотить горькую слюну.

— Он у вас не очень загружен, — пояснил Борис свой выбор, — цех особого ущерба не потерпит.

…Домой Серафим Гаврилович возвращался обуреваемый самыми разными чувствами. С одной стороны, ему льстило предложение сына: не кого-нибудь — его отправляет в командировку, не кому-нибудь — ему доверяет такое ответственное задание. А с другой стороны, что это за реклама — «не очень загружен»? Очень или не очень — для чего подчеркивать перед всем народом? И ради чего это сказано? Ради красного словца или хотел продемонстрировать, что родичам никакой поблажки не делает? Впрочем, если серьезно подумать, то не так уж важно, считает его Борис самым достойным для выполнения такого задания или поручает как главному бездельнику, сидящему на подножном корму. Его дело — затянуть супонь да на рысях в Тагинск. Поедет, посмотрит, что у них там делается, положит головку фурмы в чемодан — и обратно. Давненько не выбирался он из дома. А ведь было время — куда только сам не выезжал и куда только его не возили! И по заводам, и в Москву, в наркомат, и на слеты разные… В кино даже показывали. Шутка сказать! Во всей стране снимали три тонны с одного квадратного метра пода мартеновской печи, а он, в ту пору двадцатидвухлетний паренек, снял двенадцать. Всего на две тонны меньше, чем прославленный на весь мир Макар Мазай. Не было бы Мазая, первенство было бы за ним. А так остался без квалификационного места. Это только в спорте: и золотая медаль, и серебряная, и бронзовая. А в соревновании признавали первых — Мазая, Стаханова, Изотова. Рядом с ними все остальные не котировались. Для тех, кто шел на вторых ролях, оставались лишь осколки славы и почестей от первых. Но и осколков было достаточно, чтобы нести голову гордо. Все-таки здорово тогда работнули! Всему миру нос утерли. Америка снимала четыре тонны, ученые доказывали, что семь тонн — предел, а в его цехе удалось снять четырнадцать. Немало повидал он инженеров и ученых, которые приезжали к ним, побуждаемые желанием разгадать фокус высоких показателей и разоблачить фокусников, а уезжали удивленные и посрамленные. С тех пор запрезирал он теорию и теоретиков. Какие бы стали потом ни создавали ученые, какие бы печи ни проектировали, он всегда относился к ним с недоверием.

Было уже десять часов вечера, когда семейство Рудаевых собралось для чаепития в беседке — так называлось место под тутовым деревом, где на утрамбованной годами земле стояли стол и скамьи, недавно перекрашенные Наташей в серо-зеленый цвет. Сквозь густую листву во все стороны, как маленькие прожекторы, пробивались острые лучи от электрической лампы, подвешенной к одной из ветвей. В тщетной попытке приблизиться к огню кружились вокруг лампы в компании с мошкарой мелкие белые мотыльки, кружились и, ослабев, падали.

Борис неслышно подкатил на «Москвиче» вплотную к заборчику. С детских лет любит он эту идиллическую картину: мирный домик, уставившийся на улицу четырьмя окнами, редкий штакетник, который нисколько не ограждал от внешнего мира, если бы не кусты сирени за ним, затейливая игра света и теней, особенно в ветреные дни, когда бегающие световые пятна от раскачивающейся, как качели, лампы, казалось, приводили в движение все вокруг. И это неприхотливое дерево — своеобразный символ крепости семьи Рудаевых. Казалось, оно ничуть не прибавило в росте, да и как прибавить, если оковала его плотная, как асфальт, земля. Однако ветви чем дальше, тем больше наливались силой, становились все раскидистее и гуще. Издали, тем более в темноте, дерево напоминало огромного длинноиглого ежа, свернувшегося в клубок.

За столом было весело. Звенел голос Наташи, взрывался бесшабашным смехом Юрий.

Борис тихо открыл шаткую, скрипучую калитку. Он еще мальчишкой научился делать это беззвучно — нужно было лишь слегка приподнять ее, чтобы ослабить петли. Тихо прошел по усыпанной песком дорожке и, уже оказавшись в полосе света, подал голос.

Его никак не ожидали сегодня и потому обрадовались вдвойне. Только мать взглянула настороженно — в такое время он обычно не появлялся, но, не заметив ничего худого, пошла в дом за чашкой и свежим вишневым вареньем, которое первенец ее предпочитал всем другим.

Серафим Гаврилович достал из колодца воду, наполнил висячий рукомойник, прикрепленный к столбу, — приятно в духоту умыться не какой-нибудь водой, а студеной. Наташа принесла свежее полотенце, вышитое когда-то ею самой крестом.