И горы смотрят сверху

Вот что рассказывает субботняя душа Всевышнему, так жалуется она на свою несчастную, искореженную жизнь, полную лишений, унижений и печали. И спрашивает она Его в гневе: Господи, где же Твоя справедливость? Где же Твоя доброта? Где же Твоя забота? И Всевышний слушает, кивает, нашептывает что-то ей ласково и вдыхает в нее немного радости и спокойствия. И возвращается она к Шмулику умиротворенная, чтобы смениться будничной душой, которая снова будет страдать и готовить новую порцию грустных рассказов, чтобы поведать их в субботу Богу…

Ханох стоит перед амудом[22] – невысокий, крепкий, с длинной седой бородой, в талесе

[23] – и о чем-то горячо спорит с Богом, о чем-то просит, с чем-то не соглашается. Он говорит с Богом на равных, потому что он – еврей, правоверный еврей, отец большого семейства, честный человек. Вокруг него толпятся другие. И каждый лезет к Богу со своим – кто с просьбой, кто с укором, кто с благодарностью, а кто и с проклятием. Для всех желающих пообщаться с Всевышним нет места в синагоге. Молящиеся заполняют ближайшую крохотную улочку, и гул их монотонных голосов поглощает собой все вокруг, пугает, вселяет суеверный страх в соседей. Они боятся евреев, стараются обходить их места стороной – настолько необычен и страшен их разговор с Богом. Вся синагога рыдает. Рыдают почтенные старцы и совсем зеленые юнцы, только что прошедшие обряд бар-мицва[24]; серьезные отцы семейств и бездумные прохиндеи. У всех в голове только один вопрос: за что? За что ты караешь нас, Всевышний? За что тысячи лет мы вынуждены кочевать, бездомные, чужие на всякой земле? За что ты убиваешь нас, принося все новые и новые испытания, посылая все новых мучителей и истязателей, которые придумывают для нас новые пытки и страдания? И бросают евреи этот упрек Всевышнему и тут же замаливают его тысячью других молитв, каются в своих прегрешениях, срамных мыслях, словах и поступках, в горечи, доставленной родным, грубых словах, брошенных в сердцах, в непрощенных и затаенных обидах. Евреи молятся вдохновенно, изо всех сил пытаясь вымолить у Бога отпущение грехов. И, заходясь в экстазе, забывают они о своем укоре Господу, прощают Его жестокость и смиряются с Его волей.

– Ибер а йор ин Эрец Исраэль[25]

, – говорят евреи друг другу, расходясь по домам.

Глава десятая

С тех пор каждое утро мы начинали с партии в дурака. Я по-прежнему проигрывала, но уже не так безнадежно – оказывала сопротивление, и моей напарнице приходилось применять все больше и больше изворотливости, чтобы одолеть меня. Я училась запоминать карты, вычислять припрятанные козыри, провоцировать соперницу и сбрасывать ненужное в удобной для себя комбинации. Но этого было недостаточно, старуха раз за разом обыгрывала меня, хотя и не без труда.

Мне казалось, она была рада моим успехам. Чем труднее ей доставалась победа, тем ярче блестели ее глаза, тем розовее был румянец на щеках, тем более молодой и игривой она выглядела. Я же злилась все больше, хотя и заразилась игровым азартом и мечтала о том дне, когда смогу одержать законную победу.

После игры мы, как правило, продолжали сидеть в беседке до обеда, то есть до того момента, когда мне нужно было собирать вещи и уходить домой. Я приносила старухе бутерброды или фрукты, она благосклонно принимала пищу из моих рук. Больше она не пела, хотя я надеялась услышать ее пение. Она давно ничего не рассказывала, и я начала скучать по ее долгой, неторопливой истории, которую она внезапно прервала.

Чаще всего мы сидели и слушали курлыканье голубей или гортанные крики зеленых попугаев, которые недавно поселились в наших местах. Это были крупные птицы с длинными хвостами, зеленым оперением и оранжевыми клювами. На шее у них прочерчена яркая оранжевая борозда, как будто кто-то нарочно надел на них ошейник. Они гнездились в ветвях деревьев, на крышах домов, на заброшенных чердаках. Я любила наблюдать за ними, когда они садились на ветви высокого, старого пекана, срывали недозрелые орешки и, придерживая лапками, острыми клювами разделывали скорлупу, вынимали содержимое и с жадностью проглатывали. Людей попугаи не боялись, вели себя нахально и позволяли наблюдать за собой сколько заблагорассудится.

Однажды во время таких наблюдений моя подопечная сказала:

– Странное дело, Ева. Мы знакомы уже два месяца, и ты еще ни разу не обратилась ко мне по имени.

Я оторопела. Да, действительно, я не знала ее имени! Про себя называла ее «старуха» или просто «она», а к ней обращалась «на вы», без имени.

– И как же мне вас называть?

– Меня всю жизнь звали Лилией. Красивое имя, да?

– Красивое, – подтвердила я.

– Но ты зови меня тетей Лилей.

– Хорошо.

С тех пор как мы начали играть в карты, мысли о них не отпускали меня. По дороге домой я продумывала комбинации, анализировала партии и старалась понять свои ошибки. Да и дома голова моя была занята взятками и многоходовками. По ночам мне снились козыри и навязчивые двойки, от которых никак невозможно было избавиться.