И приведут дороги

– Да прямо тут, на этой окаянной поляне, – сердито проговорила Злата. – И так тут всего боишься и ехать не хочешь, а тут еще нога эта…

На ее слезливый голос обернулось сразу несколько человек, в том числе и Альгидрас. Оттолкнувшись плечом от дерева, к которому прислонялся, он направился к нам.

– Что случилось? – спросил хванец, присаживаясь на корточки перед Златой.

– Ногу повредила, – сказала та.

– В каком месте? – тут же спросил Альгидрас, не размениваясь на оханья и причитания.

– Да вот. – Злата вынула ногу из башмачка и предъявила замотанную лодыжку.

– Можно? – спросил Альгидрас, взглянув на Добронегу.

– Делай как знаешь, – ответила Добронега.

Альгидрас ловко размотал тряпицу и нажал большим пальцем куда-то под косточку. Злата ойкнула.

– Здесь болит?

– Да неужто не видишь? – сердито сказала она.

Хванец не обратил на ее тон никакого внимания, продолжая уверенно ощупывать ногу. Злата то ойкала, то говорила «не болит». Закончив осмотр, Альгидрас приказал: «Сиди так» – и направился к сваленным на землю седлам. Порывшись в одной из седельных сумок, он достал холщовую суму и вернулся с ней к нам.

– Опять твои снадобья чудесные? – с улыбкой спросила Добронега, и мне в ее голосе послышался скепсис.

Альгидрас опустился на колени, достал небольшую коробочку, вскрыл ее, и мне тут же захотелось зажать нос, потому что пахла эта гадость отвратительно: перебродившими ягодами и прокисшим молоком одновременно.

– Она пахнет только, – виновато проговорил хванец, посмотрев снизу вверх на Злату.

Злата потянула воздух носом и вдруг сказала:

– Вкусно пахнет. Костяникой давленой.

Мы с Добронегой переглянулись и, не удержавшись, прыснули. Альгидрас улыбнулся уголком губ и начал наносить мазь Злате на ногу. Через несколько секунд я поймала себя на мысли, что не могу отвести взгляда от его пальцев, уверенно втиравших мазь в лодыжку Златы, и подумала о том, что его руки совсем не такие, какие мне обычно нравятся. Мне всегда нравились крупные, сильные мужские руки, кисть же Альгидраса была какой-то совсем подростковой, запястье, наверное, и я могла бы обхватить большим и указательным пальцами, и, живи он в моем мире, быть бы ему определенно пианистом, потому что как раз про такие руки говорят «музыкальные». Но странное дело, почему-то, когда я смотрела именно на его руки, сердце начинало биться быстрее. И это было уже не в первый раз. Я вздохнула и сердито напомнила себе, что это все Святыня.

Альгидрас бросил на меня быстрый взгляд, и я поняла, что он явно перехватил мое смущение. Неудивительно. Я, наверное, фонила ему в эфир, как радиоприемник с помехами.

Закончив наносить мазь, он поднял взгляд на Добронегу:

– Перевяжешь? А то я всю повязку измараю.

Я не поднимала головы до тех пор, пока он не встал и не отошел к седлам, чтобы убрать свои снадобья. Костровой окликнул его и попросил помочь, но Альгидрас ответил:

– Не могу, руки…

Добронега рядом со мной заметила:

– Он теперь до самой Каменицы те руки не отмоет. Надо же, как пахнет. – Она сорвала какой-то листочек и стала растирать его в пальцах. Вероятно, чтобы избавиться от отвратительного запаха.

Альгидрас меж тем отправился к ручью. Я с тоской посмотрела ему вслед, завидуя тому, что мужчины не были связаны условностями и могли свободно перемещаться по своему усмотрению. Я же должна была сидеть на этом дурацком бревне при Добронеге и Злате. Как будто в повозке не насиделась.

– Пить хочу, – вздохнула Злата.

– Держи. – Добронега протянула ей кожаную флягу.

Злата глотнула и пробормотала:

– Теплая.

– А ты холодной хотела? – оживилась я.

Злата лишь несчастно кивнула.

– Я принесу, – сорвалась я с места, выхватив у Златы фляжку.

Добронега неодобрительно покачала головой. Думаю, она, как никто, поняла, почему я так резво бросилась за водой.