И проснуться не затемно, а на рассвете

Я отдал Конни айпад, и она перечитала мой твит.

– Знаешь, на что это похоже? – сказала она, прежде чем уйти.

– На что?

– На слова закоренелого атеиста.

Я понял, что влюбился в Плотцев, когда начал стыдиться своего атеизма. Вместо того чтобы заявлять о своих убеждениях гордо и во всеуслышанье, я начал всячески их скрывать. Мне казалось, что, отрицая Бога, я оскорбляю весь их образ жизни, по крайней мере в той мере, в какой я его понимал: молитвы по пятничным вечерам, тщательно соблюдаемую субботу и множество других богоориентированных деяний, совершаемых в течение недели. Плотцы усердно работали над своей верой. Работали не только духовно, но и физически. Да, католики крестились перед входом в церковь, макали пальцы в святую воду, вставали на колени перед алтарем, но это все детский лепет по сравнению с телодвижениями «правильного» Плотца. Я говорю «правильного», потому что однажды Конни сообщила мне поразительную вещь: Эззи, ее дядя, – атеист. Я был потрясен. Я не раз наблюдал за этим человеком: со стороны он казался таким же набожным, как и все остальные.

– Он не верит в Бога?! – вопросил я.

– Нет.

– Почему?

– Потому что… не знаю. Спроси его сам.

Ну уж нет, я не собирался беседовать об атеизме ни с Эззи, ни с другими Плотцами.

– Из-за Холокоста? – не унимался я.

В ее глазах мелькнуло раздражение.

– По-твоему, все неверующие евреи не верят в Бога из-за Холокоста? У нас нет каких-то устоявшихся причин для неверия. Ау! – Она показала пальцем на себя. – Иногда мы просто не верим – и все.

– Но Эззи ведет себя как верующий. Он кланяется, носит на голове эту штуковину. Ходит в синагогу.

– Это же совсем другое.

– В смысле – другое?

– Конечно, он все это делает, как иначе?

– Почему?!

– Потому что для него это важно. Он все-таки еврей. Это важно.

– Из-за Холокоста?

– Да что ты заладил со своим Холокостом?! По-твоему, вся наша жизнь вертится вокруг Холокоста?

– Нет.

– Да, Холокост – это очень страшно и плохо. Но он был давным-давно. По утрам мы не просыпаемся с мыслью о том, что стоит, а чего не стоит делать из-за Холокоста.

– Извини. Мне это все в новинку.

– Эззи – атеист. Почему? Не знаю. А ты почему атеист?

– Потому что Бога нет.

– Ну вот видишь. Эззи, наверно, сказал бы то же самое.

Почему же ему было важно совершать все необходимые телодвижения, активно и добровольно принимать участие в традиционных обрядах, главная цель которых – восславлять Господа?

Да какая разница! Атеист может делать что угодно! Когда ты появляешься на свет в семье христиан и воспитываешься в лоне христианства, а потом медленно скидываешь с себя его чары и начинаешь видеть философские и моральные нестыковки, ты прекращаешь делать все, что делал до этого (а делал ты совсем немного – иногда молился, почитывал Библию, ходил в церковь по большим праздникам) и остаешься наедине со своим атеизмом: несомненно, тебе приятно ощущать твердость своих убеждений, но при этом ты чувствуешь себя немного обделенным: отныне тебе придется самостоятельно искать смысл жизни и источник стабильности в хаосе светского мира. Не то Эззи. В пятницу вечером Эззи всегда мог забежать в гости к Рэйчел и Говарду, проделать все необходимое и уйти – духовно подкрепленным, но по-прежнему твердо стоящим на ногах. Он делал это по своей воле. Это был его долг как еврея – хранить верность традициям, пережившим немало сотрясений, и не терять связи с родными, предками, народом. Не терять связи! Уж не знаю, почему Эззи на самом деле так поступал, но одной этой причины было бы для меня достаточно. Как атеист, я даже ему завидовал: сколько всего Эззи мог отрицать, сохраняя при этом все, что дорого сердцу.

С миссис Конвой было по-другому. С ней я становился воинствующим атеистом. Мне хотелось, чтобы она наконец увидела все изъяны своей веры и столкнулась с безбожной действительностью лицом к лицу. Поэтому в наших беседах я приводил разные аргументы, на которые она неизменно отвечала: «Но откуда вы знаете?» Я приводил еще несколько аргументов, а она чуть меняла тон и спрашивала: «Но откуда вы знаете?» Я вновь приводил аргументы, и она отвечала тем же: «Но откуда вы знаете?» На самом деле, разумеется, все наши споры рождались из разного понимания слова «знать». Однако в пылу битвы мы об этом не задумывались. Она знала, что я никогда не смогу с абсолютной уверенностью сказать, что действительно знаю (причем к моему знанию, разумеется, предъявлялись куда более высокие требования, чем к ее собственному). Это давало ей возможность время от времени вворачивать в спор аргумент, доводивший меня до исступления: «Откуда вы знаете?»

В общем, однажды я ее спросил. Я сказал:

– Ладно, Бетси.