…и просто богиня

Работа у Маши была неплохая, насколько я знаю. Небольшой начальник чего-то там коммерческого.

– Она на неделю приехала. Осмотрелась, да и осталась. Правильно, я считаю.

Тут бы и звякнуть моему внутреннему звоночку, но мысль Даши мне была ближе: действительно, если уж где и следует делать карьеру, то только в Москве, городе неограниченных возможностей, которому никакой другой в подметки не годится.

Встречаться мы стали немного чаще и всякий раз вроде бы искренне друг другу радовались. Для Даши нашлась творческая работа где-то на окраине города. В Даше стало меньше вычурной цыганистости: она не приутихла, но как-то очень грамотно смягчилась, контрасты лишились резкости, а из усложнившихся полутонов – от краски ли, от новых ли жизненных обстоятельств – взгляд ее стал мягче, нежнее, что ли. Эта Даша не стала бы выгибаться на стульях, изображая провинциальную фам фаталь.

Тогда же я и с Машей познакомился поближе. Пиво с ней пили; обсуждали ее карьерный рост в компании, куда она поступила чуть не на следующий день после переезда; говорили об общих знакомых, которых, оказывается, имелось достаточно.

Даша права оказалась. Этот город и Маше пошел на пользу. Она сделалась строже, отутюженней. Всякий раз, глядя на нее, я вспоминал изысканное старинное слово «гарсоньерка», которое, по правде говоря, означает не человека, а холостяцкое жилье, но звучание его подходило графичному облику новоиспеченной москвички.

В тот раз мы были вчетвером. Маша с Дашей, я, а еще знакомая девушка, которой лень давать имя: она примечательна только одним своим глупым испугом.

Мы сходили в кино, потом – выпить кофе. За столом я много говорил, как всегда бывает со мной после хорошего фильма. Раскладывал по полочкам свои впечатления. Даша на правах дипломированной артистки тоже вставляла что-то дельное. Не отставала и безымянная девица. Но вот пришло время. Маша посмотрела на Дашу: чуть дрогнул стриженый белый хохолок, – и та спешно засобиралась. Они пошли к машине, а мы с той, безымянной, к метро отправились.

– У них любовь, – сказал я.

Моя спутница округлила глаза:

– Ты хочешь сказать, что они?..

– Они молчат по-другому…

Она перебила:

– Я даже слово это выговорить не могу, а ты… Нельзя так про людей говорить. За спиной.

– А что в любви плохого?

Молчание любящих иное, оно естественное, оно прикрывает, как пленкой, и долгие задушевные разговоры, и понимание между людьми, которое из этих разговоров возникло.

Но она не стала слушать. Испугалась, затряслась, как будто любовь бывает стыдной.

Не бывает.

Одна

Из всех жен Владимира Петровича я знаком с двумя – второй и третьей. Первую знаю только по фотографиям. Эта изящная смуглянка с коротко остриженными волосами была его первой, еще студенческой любовью и матерью его первого ребенка.

– Вовка-пароход делает деньги и детей, – поведала мне Инна, родная сестра Владимира Петровича, которая приходится мне приятельницей. Для нее, едкой остроумицы, он Вовка-пароход, для других – шеф, начальник, директор, полубог, не меньше.

Я помню, мы заходили к нему на работу: нужно было ему что-то отдать. Пришлось подождать немного: начальства на месте не было. В офисе царило рабочее оживление, но вдруг воздух тревожно загудел, а потом разом стихли все звуки – и мерно застучало что-то вроде метронома. Владимир Петрович, издавая каблуками своих ботинок упругий стук, шел меж столов, осматривал территорию – кивал направо и налево, горделивый, седой как лунь, с гусарской выправкой, а сам чем-то похожий на племенного жеребца.

– Слушай, а ты-то его не боишься? – шепнул я Инне, заробев от этой тревоги, так внятно прописавшейся в служебных помещениях.

– Я Вовку в трусах видела, – ответила она.

По возрасту Инна годится «Вовке» в дочери. Ему скоро шестьдесят, а ей чуть за сорок. Но отношение у Инны к брату скорее покровительственное.

– Пролетарий, но сердечный, – говорит она, умудряясь всего в двух словах дважды погрешить против истины.

Владимира Петровича, любителя костюмов стального цвета и щегольских остроносых ботинок, можно в худшем случае принять за мещанина во дворянстве, но никак не за пролетария. К тому же его зацикленность на собственной персоне настолько естественна, что в праве его на эгоизм не хочется даже сомневаться.

Его актуальная жена сидит дома, с бывшей женой он ездит в гости к общим детям. Он бы и самой первой – той, смуглянке, – наверняка нашел бы применение. Но контакта с ней нет. Она живет в другом городе, замужем, просит не беспокоить.

– Сердечный, ну конечно, – усмехаюсь я. – В груди у него что угодно: пламенный мотор, кожаный мешок для перекачивания крови, – но никак не средоточие сердечности.

– Ты его не знаешь, – возражает Инна.

– И не стремлюсь, – говорю я, но в этом месте немного лукавлю.