…и просто богиня

Я сидел напротив; смотрел, как мерцает за ее спиной живая темнота, считал остановки; боялся, что лопну.

Герань, а не женщина.

От «Пушкинской» до «Тушинской» езды минут пятнадцать, а поздним вечером и того быстрей: поезд метро несется стрелой, гремит; остановки короче; никто не заходит, люди только покидают вагоны – как поле боя, поспешно, не оглядываясь.

А ей хоть бы что.

Она, большая, сидела, закинув ногу на ногу, подолом красной юбки мела пол. Юбка у нее в мелкую складочку, а по нижнему краю серебряные человечки танец пляшут, силятся будто что-то сообщить, но тщетно: их пляски выглядят кривлянием.

На вид пассажирке под пятьдесят, но это толстые «под пятьдесят»: морщин нет, кожа на лице натянута, как мембрана на барабане. Руки пухлые, в младенческих перетяжках. Короткая стрижка. Волосы нечистые, с маслянистым блеском, ведь вечер уже, целый день позади. Но веселости своей волосы не утеряли: они у женщины винного цвета с синеватым отливом, словно в бордо кто-то чернил накапал.

– Алло! – надрывалась она на весь вагон, лоснясь белым лицом. – Я не хочу отдыхать летом, у меня летом много работы, ты меня слышишь? Алло! – А зубы мелкие, неровные, клыкастые, как у азиатского чудища из книжки.

Кричала она, наверное, не один переезд. Едва оказавшись в вагоне, я почувствовал напряжение, разлитое в воздухе. Так бывает перед грозой: чувствуешь, что еще немного, и воздух сгустится до невыносимой плотности и рванет так, что мало не покажется. А народу было немного: бледный старик, мужчина с газетой, еще чинная серольняная семейная пара, в дальнем конце дама с лошадиным лицом.

– Да, что ж это такое?! – Крикунья отняла телефон от уха, поглядела на него, и снова: – Алло! Ты все поняла, что я тебе сказала? Пометь там у себя. Алло!

– Никакого воспитания у людей, – глядя в сторону, пробормотал старик с одутловатым лицом. Он был болезненно бледен, похож на алкоголика.

Другой мужчина, тот, что с газетой, поднял лысоватую голову и с готовностью ею покачал: мол, всячески поддерживаю. Он и на меня посмотрел, приглашая к согласию. Я движений лишних старался не делать: еще немного, и посыплется из меня хохот.

Волосы у женщины бордовые, а одеяние – близкое к оранжевому. Многослойная блуза с воланами, оборками. Декольте неровными выступами, будто высыхающее море.

А лицо – как у завклубом, вечной затейницы, сделавшей досуг работой. Герань, ну, точно герань.

Она покачала ногой, туфля свалилась, открыв широкую ступню, похожую на лапоть. Я покосился с осторожностью: ногтей, изъеденных грибком, или рваного капрона, наверное, не пережил бы.

Обувь, кстати, забавная. Серебряные лодочки с тупым носком и с крошечным желтым бантиком. Туфли принцессы с детского утренника, опухшие от непростой жизни.

Покричала, успокоилась ненадолго, сложила руки, прикрывая мобильник, как фиговый листок, а заодно выказала еще одну странность. Она сидела, не поднимая глаз. Взгляд ее все время блуждал где-то понизу: по ногам, по полу, а в основном был сосредоточен на телефоне, серой коробочке позавчерашней модели.

Вагон тряхнуло, и женщину следом. Как по сигналу, она снова принялась терзать телефон.

– Алло! – закричала, едва приложив мобильник к уху. – Ты меня слышишь? Ужинайте без меня. Я не хочу ужинать. Алло!

– Этого еще только не хватало, – сказал бледный алкоголик.

– …уже поужинали? Да, я не хочу. Алло! Ты меня слышишь?

– Бывают же больные, – сказала одна половина серо-льняной пары, обращаясь к другой половине.

Другая половина, мужская, пожала плечами.

Подростков в вагоне не было: уж они-то наверняка принялись бы смеяться. Шушукались бы и ржали бы крикунье прямо лицо: у молодости много бонусов, и один из них – право смеяться, когда вздумается.

Поезд ревел, женщина надрывалась: да, ужинать не хочет, и даже чаю пить не будет, потому что у Соньки попила, пускай ее не ждут, хотя почти приехала…

– Хамка тупорылая, – тихо прокомментировал бледный алкоголик.

Я боролся со смехом, думал: если расскажу про голосистую герань, то ведь не поверит никто; самые правдивые истории в пересказе выглядят самыми бредовыми – словно действие, перенесенное на бумагу, оказывается чересчур выпуклым для этого двухмерного пространства; оно топорщится, лезет наружу, словно кошка из ящика.

А домашние животные – я снова переключился на тетку – у нее есть. Наверняка собака – лохматая, нечесаная, оставляющая всюду белесые клочья шерсти. Да, у женщины по красному подолу юбки ее человечки немые танцы пляшут, а собака лежит рядом, зевает лениво.

– Я не буду есть котлеты. Ты слышишь меня?! Алло! Я не люблю котлеты, они жирные. Оставь мне рису и овощей.

– Еще и это, – сказал бледный алкоголик.

Тот, что с газетой, резко встал, швырнул газету на сиденье и, ни на кого не глядя, прошел в другой конец вагона.