…и просто богиня

Тарелка полнилась, женщина говорила громко, на нее косились. Она не делала ничего предосудительного, но вызывала отчетливое желание сказать: «Хватит, сядьте уже, успокойтесь» – во всяком случае, у меня.

Промолчал, конечно: мало ли этих нелепых старух, скучно им, вот и лезут на глаза, заняться им нечем. Съел свой ужин и отправился в южную курортную ночь.

А следующее утро запомнилось ссорой.

– Он назвал меня нацисткой, это неслыханно! – говорила по-немецки загорелая женщина средних лет. В ее голосе слышались и растерянность, и ужас. – Меня! Я сама еврейка!

В бетонном шатре-купальне, откуда она только что вышла, невоспитанный молодой человек хлопнул женщину по плечу газетой и велел отправляться из Израиля вон – туда, куда ей следует. Не то в концлагерь, не то в Германию, на неисторическую родину.

– Он русский, конечно, – на ломаном немецком заявила женщина-катер, вынырнув откуда-то из-за плеча.

– С чего вы взяли? – ввязался я неожиданно для себя самого. – Wieso?[2]

– Только русские так себя ведут, – ответила она, не глядя на меня.

– А вы разве не русская? – удивился я.

– Нет, – резко ответила она. – Nein.

– Но вы же из России.

– Нет, – повторила она, все так же на меня не глядя, – nein. – Потом обратилась к загорелой немке, которая все еще растерянно кудахтала рядом: – У меня для тебя газета. Вот, почитай. – Ткнула листок и, закинув на плечо объемистую сумку, наконец-то посмотрела на меня.

– У всех, кто вырос в Советском Союзе, одинаковое прошлое, – сказал я по-русски. – Национальность тут не имеет значения. Мы все хомо совьетикус.

– Вы слишком молоды, чтобы делать такие выводы, – отчеканила она на своем плохом немецком и унеслась.

Я не стал оглядываться, озабоченный колотьем в собственных ушах: горячность чужой женщины оказалась заразительна.

– Вы с ней знакомы? – спросил я у немки.

Да, они знакомы. Встречаются в этой гостинице каждый год. Здесь, в образцовом кибуце близ Мертвого моря, уже целый клуб образовался: ежегодно съезжаются пенсионеры. Знают друг друга постольку-поскольку, но раскланиваются, ведут светские беседы.

– Мила тут известна как цветастая собака, – сообщила немка.

Я рассмеялся чересчур громко, и пришлось объяснить, что значит по-русски «milaja». Тоже мне, милашка.

Через час-другой я встретил женщину-катер снова. Она сидела на скамейке под деревом; при ней, как всегда, находился некто неизменно невзрачный. Уходя вниз, к морю, чувствуя спиной ее неприязненный взгляд, я жалел уже, что выбрал эту гостиницу, а не другую, более анонимную, где нет необходимости вписываться в чужие беседы и где, таки вписавшись, не чувствуешь это колотье в спине. «На пару дней всего, переживу», – уговаривал я себя.

На следующий день утром разговорился с пожилой немкой не определимого точно возраста, которая, прикрыв голову широкополой панамой, плескалась в самой мелкой части гостиничного бассейна.

Да, и она тоже здесь не первый раз.

– Приехала из одной немецкой дыры, – ровным голосом, на одной ноте говорила она, блаженно улыбаясь солнцу, – вы все равно названия не знаете.

Ей здесь хорошо. Она с мужем. Своя компания. Но и люди тут тоже приятные.

– Ну, не такие уж и приятные, – не сдержался я и рассказал о том утреннем случае.

– Не Мила, а Малка, – поправила немка. – Распространенное в Израиле имя. Означает «Царица». Не обращайте на нее внимания.

– А кто она?

– Не знаю. Кажется, бедная пенсионерка из Берлина.

– И живет в четырехзвездочном отеле? – с сомнением произнес я. – Может, она жена русского магната?

– Ах, не придумывайте, – усмехнулась пожилая женщина, а дальше стала вспоминать свое недавнее путешествие в Оренбург, где мужа ее скрутила милиция и долго допрашивала лишь за то, что он нечаянно сфотографировал здание ФСБ…

За завтраком, уже перед самым отъездом, я специально выглядывал Малку. И когда за моей спиной по каменному полу затюкали каблуки, сразу догадался, кому они принадлежат.

Собираясь на выход, к машине, я заглянул в тот дальний угол, куда убегали каблучки, за фикус, где пара столов и столько же мелких окон, похожих на щели.

Мне хотелось узнать напоследок, с кем завтракают доморощенные царицы.

Она была одна. Вычерпывала из пластиковой баночки йогурт. Стол выглядел много больше ее. Она казалась потерянной за этим большим круглым столом, каким бы величественным ни хотело быть ее соломенное каре, как бы высокомерно ни таращились на светлой макушке очки модели «сова».

Хотя я, может быть, опять придумываю.

Снегурочки

– …когда-нибудь я его возненавижу, – говорит она с неподвижным белым лицом.

Ева похожа на Снегурочку, и даже тонкий нос не портит впечатления. Снегурочки ведь разные бывают. Наверное, есть и такие, с длинной переносицей, которая делит узкое лицо на две одинаковые половины.

– Ненависть – канцерогенная эмоция, – говорю я. – Нельзя. Будешь и сама травиться, и других травить.

Она растянула в улыбке рот (кстати, крупный, его можно было б и сочным назвать, если бы не бледные губы).

– У меня такое всегда. Вначале сильно люблю, потом так же сильно ненавижу.