…и просто богиня

Хотел дать ей другое имя и даже поискал в Интернете, какие бывают татарские имена (оказалось, душистейшие бывают имена: Айсылу – «красивая, как месяц», Тансылу – «прекрасная, как утренняя заря», а еще Ляйсан, Алия, Калима, Миляуша), но в уме я все равно называю ее Ленгиза и боюсь сбиться, а заодно сбить с толку и читателя – невоображаемого на этот раз, конкретного. Мама, прочти, пусть тебе будет радостно: я сижу на берегу итальянского озера и тешусь иллюзией, что жизнь прекрасна и такой будет всегда, и будет плескаться у ног чистая вода, и будет небо казаться выгнутой в бесконечность синевой, и всегда будут эти нескончамые «и», которые я люблю нанизывать, одно за другим, убеждая (кого?), что бытие текуче, оно безразрывно – и длится, счастливо тянется тихий синий свод.

Ленгиза.

Она терпеть меня не может, а я с удовольствием ее разглядываю.

– Ну, расскажи-расскажи! – требовал я от Ленгизы совсем недавно; мы сидели у художников, в мастерской, среди голых женщин и лошадей, пили шампанское и чай, ели рыночные пирожки с яблоками. – У меня есть две истории, я их все время рассказываю, всем уже надоел, мне нужна какая-нибудь новая. Расскажи, ну?!

Мне было весело, а Ленгиза, по обыкновению не терпя дуэтов, отвечала невнятно: не видела она ничего смешного в том, что к принцессам вхожа и с принцами на короткой ноге.

Ленгиза, крошечная юркая татарка, снова была в Индии, опять возила русских по экзотическим местам, где особы аристократических кровей сдают свои дворцы туристам, холят их, как могут, катают на лошадях, устраивают им оздоровительные процедуры, втюхивают, качая, должно быть, цветными тюрбанами, свои кремы, мази, притирки, а Ленгиза числит себя по этим делам большой специалисткой, и мне неведомо, как она к этому пришла: мы познакомились, когда она уже вовсю зарабатывала лечебными массажами, торговала пахучими мазями, колеся по стране, добираясь до заповедных шаманских краев и нигде не зная отказа.

Она терпеть меня не может и потому в том числе, что меня веселит нынешнее дело ее жизни, я не могу принимать его всерьез, хоть и допускаю, что оно действительно так же волшебно, как, например, индийское кино, к тому же наряды индусов – шальвары и кофточки с блестками – очень впору Ленгизе, сидят на ней так, словно в них и родилась востроглазая татарка и никогда не носила, например, халат поломойки.

А она носила, что вспоминать не любит. Иностранцев в Питере, у которых в начале девяностых мыла полы, она называет своими друзьями, что тоже правда, но вначале она поступила в домработницы, а потом уже стала дружить: иностранцы, немцы в особенности, легко ломают сословные барьеры, они их часто и не видят, чего о Ленгизе не скажешь.

Полов в чужих домах не мыла, дружила только – пусть так. Хоть меня и веселит эта стыдливость.

Ленгиза меня не любит, а я, не желая симметрии, напоминаю себе, что она мать-одиночка, в Питер прибыла из глухой деревни, у нее комната в коммуналке, эгоистичный несамостоятельный сын, у нее путаная профессиональная жизнь (завхоз? поломойка? торговка мазями? массажистка? кто еще? что дальше?) и условное образование – и попробуй-ка выжить с таким багажом в большом городе, а она не живет, а буквально скачет, в зависимости от обстоятельств, отыгрывая любимые сценарии (то «маленькая девочка», то «женщина-ведунья»), которые, в отличие от одеяний индусок, не очень ей впору.

– Я им столько людей привела, деньги на мне сделали, я им и сказала: давайте стригите.

Ленгиза возила русских в Индию, там по магазинам с ними ходила, между делом вытребывая себе мелкие подарки от торговцев, которые правоту ее немедленно признавали, благодарили как могли – то чаем, то отрезами ткани, то самодельными, жаренными в масле пирожками, – или, вот, подровняли задаром ее жесткие, черные волосы, которые она обычно заплетает в косу.

– А что, – хихикнула, рассказывая, Ленгиза, – это же игра.

Она играет, пробует, ни от чего не отказывается, глаза-буравчики выпытывают, что и насколько. И я очень рад, что она, раз закинув удочку, не тиранит меня больше божественным происхождением своих индийских снадобий – и без меня есть много людей, которые могут ей поверить, и, может быть, они более правы.

Ленгиза восхитительно бодра, энергична. В путешествия она берет свою подушку, ежеутренне по часу или два делает зарядку (перекатывается на спине, наклоняется, встает на голову – а ей под пятьдесят).

– А как я буду людей лечить? Кто мне поверит, если больная буду?

А руки (она мне однажды лицо в лечебных целях терла) жесткие, сильные, цепкие.

В гостях у художников, любуясь конями, никакой истории в мою коллекцию Ленгиза не преподнесла – не хотела, да и не могла: то, что мне кажется невыразимо смешным, для нее наполнено иным смыслом.