…и просто богиня

– Да. – Какие же белые бывают зубы, как будто из снега вылеплены. Да и вся она исключительно хороша. Сдобная, большая, изгибистая.

– Никогда не был в Болгарии, – заметил я.

– И не надо, – сказала она.

– Почему?

– Разруха.

– По сей день разруха?

– Да. – И завились, ожили черные змеи волос.

– Смешно. – Смешок у меня получился хрюкающий; она посмотрела вопросительно. – Завтра в Берлин уезжаю, – пояснил я. – Было бы смешно, если б я завтра ключ забыл. Без чемодана, без всего. Представляете?

– Ха-ха, – произнес Петер, вставая, чувствуя, что хозяйские обязанности его исполнены.

Он вопросительно посмотрел на меня, желая узнать, наверное, нет ли у меня новых пожеланий. У меня их не было, я хотел только выпить пива, подождать, когда придет уборщица. Петер удалился.

– У меня тоже так было, – сказала она. – Пошла в подвал, а сама в халате. Хорошо Драган пришел. Сидела бы как дура.

– Он и сюда придет?

– Не придет.

Я подумал: кого из них, из тех, кто пинал меня ночью на улице, зовут Драган? Самого большого? Того темного увальня? Или юркого, на гиену похожего, который спросил меня, откуда я иду, такой красивый и веселый, спросил и, получив ответ тоже веселый, свистом призвал своих друзей, затем с гоготанием сбивших меня с ног, пинавших не изо всех сил, а просто потому, что хотелось поглумиться, а с ними была красавица барышня, ради которой, может быть, и устроили они этот спектакль, они показали ей, что они – банда, что сильны они, хороши, конкурентоспособны, и, до того как упасть на асфальт, сжавшись в комок, успел я подумать, что и красавицы бывают жестоки – они даже более жестоки, чем исполнители их невысказанной воли, это им показывают свою силу самцы, это они соглашаются видеть, как толпа парней валит случайного прохожего, вина которого в том лишь, что он просто шел мимо.

– Вы меня не помните? – спросил я.

– Нет, не помню. А должна? – Изогнулся алый лук, готовясь будто запустить стрелу.

Мне было весело. Я ей нравился – и это было смешно. Как глупо все-таки: за последние пару лет я набрал пару килограммов, чуть-чуть увеличился в диаметре, а женщины – особенно такие, с глазами-сканерами, – уже приглядываются, а глупые даже кокетничают. Всего-то пара миллиметров – а как будто другой человек.

– Меня многие не узнают, – сказал я. – Недавно был у врача, он не поверил, что это я на страховой карточке. Другое лицо. – Я похлопал себя по щекам. – А вы совсем не изменились.

Она улыбнулась польщенно, ласково.

– Вы были с друзьями. Ваших друзей я не запомнил, а вы – как впечатались.

Это правда. Я всегда запоминаю красивые лица, хоть и не знаю, зачем они мне.

– Я не успел их запомнить. Они меня начали бить. Я как раз хотел поймать такси, рукой помахал, а дальше начали бить. Я только успел подумать, что вы – очень красивая.

Она поела, расплатилась, ушла. Скорее всего, мне – я поднял взгляд от айпада – показалось, что шла она к двери, чуть убыстрив шаг.

Я подумал, что мы квиты, хоть и не думал квитаться. Вообще, кстати, не думал. Тогда – ночью – я не успел испугаться, а мерзавцы были не слишком настойчивы.

Скоро принесли ключи.

Красиво

Она – дочка Тоси Кислицыной, внучка Шурочки Мурашовой – идет медленно-медленно, она ползет по наледи в темпе улитки. Лицо ее страдальчески застыло: закушена верхняя губа, глаза распахнуты и подняты брови, угольно-черные, темнее длинных – до плеч – волос.

Шапки нет. Голова не покрыта. Волосы рассыпаны по плечам синего, легкого не по сезону пальто.

Это скорее плащ, а не пальто: синяя синтетика, в которой холодно даже в этот день, один из тех зимних дней, когда температура, как балерина-ремесленница, скачет около нуля – и взлетая не высоко и падая не низко.

Каблуков ее сапог не видно, их слышно только: она ползет по наледи арбатского переулка под скрежет, как бывает, когда царапают гвоздем по стеклу. Каблуки ее сапог – новых, из черной замши, еще не изуродованных солью, которую рассыпают по улицам таджики-уборщики, – тонки и высоки, они просвечивают будто насквозь, как игла, как тонкий волос.

Она ползет по наледи, с одной стороны ее серая лужа, которая – о, господи! – может взлететь, убегая от колес проезжающей машины, и с ног до головы облить льдистой жижей ее, лишенную возможности бежать; она одета, как одеваются, когда нужно только стоять, а не идти, как одеваются многие юные москвички, девушки-клерки, внучки шурочек и дочки тось, похожие на несмелых шлюшек.

В руке ее стакан в серой картонке, на стакане крышка из белого пластика. Она ползет по наледи со стаканом кофе, купленным только что в американском кафе на Арбате, несет напиток, как драгоценность, в вытянутой руке, боится расплескать его, и ей немного осталось – еще несколько метров по бугристому льду, схватиться за латунную ручку двери, дернуть ее, исхитрившись не упасть, и нырнуть в темень парадного (а каблуки все скребут и скребут, издавая звук уже насекомый, как комар или вредная мошка: шажки ее мельче – она устала).