…и просто богиня

Она завела любовника, он завел себе новую жену. И двух месяцев не прошло, как он привел в свой дом новую женщину, о которой я ничего не знаю, но не исключаю, что это и есть та юная ассистентка (жизнь любит воспроизводить фантазии).

Мне жаль девочек, дочек, хотя и самую малость, они уже выросли, в состоянии примириться, что родители расстались почти сразу, как исполнили свой родительский долг, вскоре после того, как отпустили детей в самостоятельную жизнь. Они вроде умные девочки и не станут подсчитывать, сколько любви было в союзе их родителей, а сколько долга.

Когда я атаковал ее, такую лисью (и все с тем же испуганным выражением лица, не изменившимся и тогда, когда она стала самостоятельной женщиной и даже немного продвинулась по карьерной лестнице), она пообещала мне писать почаще, но о себе ничего дополнительно не рассказала.

Ей было приятно и странно мое внимание.

Странная. Она ж живет свою жизнь как роман, а я роман даже написать не могу.

На мой главный вопрос она так и не ответила. Я хотел бы знать, намеренно ли она изменила мужу так открыто, был ли умысел в том, чтобы создать ситуацию, при которой он, такой правильный, такой обезьяний, не сможет сделать вид, что у них все хорошо, и ему придется принять решение.

Она не оставила ему выбора.

Сколько же хрусткого хвороста в этой лисьей женщине, какое яркое она способна устроить пламя. Я говорил ей это на чужом дне рождения, другими словами, я просил, чтоб писала мне, я хотел, чтобы знала она, что симпатии мои на ее стороне. В этом романе у нее роль главной положительной героини.

Бросила, ушла, начала снова, потому что хватит.

Хватит.

Девушка рококо

Вот она сидит в кафе, модном. Она сидит в слишком модном кафе, в Москве – в кафе, в котором я тоже бывал, и мне тоже там не понравилось, – это одно из тех блескучих заведений, где подлость хирургически точна, дистиллирована; там блестяще и дорого, вышколено и излишне, лживо той ложью, которая изнанки не предполагает. Только ложь, до мозга костей, до костей мозга, подлость, в общем, надменная московская подлость, составленная из унижений и оскорблений. В кафе том хорошо лакеям и барыням, а кто ни то ни другое – пшелвон, или изволь быть тем или другим…

Она сидит в кафе уже два часа, ждет, когда популярная барынька наговорится, высвободит время для беседы с ней, журналисткой, когда начнет уже выполнять обещанное – отвечать на вопросы, говорить в диктофон. Она ждала барыньку всю ночь на сьемках какой-то программы, но той было некогда, а теперь барынька опять занята, в кафе.

Она ждет.

Она ждет барыньку, а вскоре та уж на нее кричит. Она посмела украсть у барыньки пять минут ее времени, она не возникла с вопросами своими, с диктофоном, когда выдалось у барыньки минутное безделье, когда вспомнила она об уговоре, – и я вижу, как двигаются желваки на тяжелом лице барыньки, как холеная молодая женщина кричит на журналистку, которая посмела, которая… Барыньке не по душе она, барынька требует телефон ее начальника, жалуется на нее самому главному начальнику: «Как ведут себя ваши сотрудники?!»

В модном кафе сотрудники – это она, журналистка, одетая, возможно, как и сегодня, в серую кофту с ушастым Микки Маусом, и она ожидает, что барынька исполнит свою часть уговора, ответив на вопросы. Барыньке не по душе она. А мне, когда воображаю сцену в кафе, не понятно, зачем быть такой дрянью по отношению к тем, кто не может возразить тебе.

Барынька, зачем тебе бить по заведомо слабым? Зачем?

Вот она в клубе, ночном, у нее опять интервью (а на месте ли Микки Маус?). Она пришла за интервью к мудаку, ей надо выполнить редакционное задание, она – «ответственный человек»: если пообещала, значит, надо выполнить. К мудаку подсаживается другой мудак, он толст и стар, он безобразен, у него модный шарфик. «Тебе сколько лет? Двадцать семь? Тебе на помойку пора, ты старая, ты – отбросы», – говорит он ей, я слышу, как он ей это говорит, слушая рассказ ее, я воображаю пронзительные обертоны этого голоса и шарфик, кокетливый, набекрень, на том, что уже мало напоминает шею.

– Конечно, внутри меня все кипит, но я не показываю, я выполняю задание. Я на работе, – говорит она; нас обступают темень и чад.

Темнеет, кстати. Кафе, где мы с ней, заполняется народом, народ дымит, народ чадит, вонь народная дополняет картину, которую рисует она. «Ты себя вообще слышишь?» – говорят герои ее интервью, персонажи ее репортажей, люди, с которыми рядом срать не сел бы, противно.

Я – чистоплюй.

Она – на работе.

– Меня так воспитали родители, – говорит она. Не кричать, наверное, не унижать, стоять на своем.

Вот она с наркоманами, живет с ними. Наркоманы варят «крокодил», веселящий яд, сулящий ад быстрый, уход болезненный. Она с ними, на дне, она на работе. Я не вижу лица ее, я смотрю на обыкновенный житейский ад ее глазами, по ее словам о нем сужу, она ретранслирует жизнь. Не думает над ней вроде, а, суммируя, передает.

Такая жизнь.