И сказал Пророк…

И в том моя честь и награда, что, когда бы я ни пришел к роднику напиться, я вижу, что живая вода сама жаждет;

И она пьет меня, пока я пью ее.

Иные из вас считали, что я горд и слишком робок, чтобы принимать дары.

Да, я слишком горд, чтобы принимать плату, но не дары.

И хотя я кормился лесными ягодами среди холмов, когда вы могли усадить меня за стол,

И спал в галерее храма, когда вы с радостью приютили бы меня,

Все же разве не ваша нежная забота о моих днях и ночах делала еду сладкой для моих уст и окутывала мой сон видениями?

Более всего благословляю вас вот за что:

Вы даете много и даже не ведаете того.

Истинно, доброта, которая глядится в зеркало, обращается в камень.

И доброе дело, которое упивается собой, порождает проклятие.

Некоторые из вас называли меня нелюдимом, опьяненным собственным одиночеством.

И вы говорили: «Он держит совет с лесными деревьями, но не с людьми. Одиноко сидит он на вершинах холмов и смотрит на наш город».

Верно то, что я взбирался на холмы и бродил в отдалении.

Как еще было мне увидеть вас, если не с высоты и не издалека?

Как можно быть воистину близко, не будучи далеко?

А другие из вас звали меня, но безмолвно и говорили:

«Незнакомец, возлюбивший недоступные выси, почему ты живешь среди вершин, где орлы вьют гнезда?

Почему ищешь ты недосягаемого? Какие бури хотел бы ты поймать в свои сети и за какими призрачными птицами охотишься в небе?

Приди и будь одним из нас. Спустись, насыть свой голод нашим хлебом и утоли жажду нашим вином».

В одиночестве своих душ говорили они эти слова;

Однако, будь их одиночество глубже, они бы знали, что я искал лишь тайну вашей радости и боли и охотился лишь на ту часть вашей сущности, что странствует в небесах.

Но охотник был и добычей,

Ибо многие стрелы покинули мой лук лишь затем, чтобы вонзиться в мою грудь.

И кто летал, тот и ползал,

Ибо, когда я расправлял свои крылья под солнцем, их тень на земле была черепахой.

И я, верующий, предавался сомнению,

Ибо часто я влагал перст в свою рану, чтобы крепче поверить в вас и лучше узнать вас.

И вот с этой верой и знанием я говорю:

Вы не заточены в свои тела, и вас не удержат дома и поля.

Все, что есть вы, обитает над горами и странствует с ветром.

Это не тварь, что выползает на солнце погреться или роет ходы во тьме, чтобы укрыться от опасности,

Но нечто свободное, дух, который объемлет землю и движется в эфире.

Если эти слова туманны, не пытайтесь прояснить их.

Смутно и туманно начало всех вещей, но не конец их,

И я буду рад, если вы будете помнить меня как начало.

Жизнь и все живое зарождается в тумане, а не в кристалле.

И кто знает, может, кристалл – это разложившийся туман?

Мне хочется, чтобы, вспоминая обо мне, вы помнили:

То, что кажется в вас самым слабым и смутным, – самое сильное и ясное.

Не ваше ли дыхание воздвигло ваши кости и укрепило их?

И не сон ли, которого никто из вас не помнит, построил ваш город и придал облик всему, что в нем есть?

Если бы вы только могли видеть приливы того дыхания, вы перестали бы видеть все другое.

И если б вы могли слышать шепот того сна, то не смогли бы слышать иные звуки.

Но вы не видите и не слышите, и это хорошо.

Пелену, что застилает ваши глаза, поднимут руки, которые ее соткали, и глину, что закрывает ваши уши, вынут пальцы, которые ее замешивали.

И тогда вы увидите,

И тогда вы услышите,

Но не будете жалеть о том, что познали слепоту, и раскаиваться в том, что были глухи,

Ибо в тот день узна́ете сокровенные цели всех вещей

И благословите тьму, как благословляли свет.

Сказав это, он посмотрел вокруг и увидел, что кормчий стоит у руля и смотрит то на поднятые паруса, то вдаль.

И он сказал:

– Терпелив, очень терпелив капитан моего корабля.

Веет ветер и неспокойны паруса;

Даже сам руль просит дать ему направление;

Но спокойно ждет капитан, когда я умолкну.

И моряки, которые слышали хор великого моря, терпеливо слушали меня.

Теперь им не нужно больше ждать.

Я готов.

Ручей достиг моря, и вновь великая мать прижимает своего сына к груди.

Прощайте, люди Орфалеса!

Этот день подошел к концу.

Он закрывается перед нами, как водяная лилия перед своим завтрашним днем.

То, что нам было дано здесь, мы сохраним,

А если этого будет мало, мы снова соберемся вместе и вместе протянем руки к дающему.

Не забывайте, что я вернусь к вам.

Еще мгновение, и моя страсть соберет песок и пену для другого тела.

Еще мгновение, минута покоя на ветру, и другая женщина родит меня.

Прощайте вы все и юность моя, проведенная с вами.

Лишь вчера мы встретились во сне.

Вы пели мне в моем одиночестве, и из ваших страстных стремлений построил я башню в небе,

Но вот сон окончен и минула заря.

Полдень над нами. Мы пробудились, и пора нам расставаться.

Если мы еще встретимся в сумерках памяти, то вновь заговорим, и вы споете мне более проникновенную песнь.

И если в другом сне встретятся наши руки, мы построим другую башню в небе.

Сказав так, он дал знак матросам; те тотчас подняли якорь, отдали концы и отплыли на восток.

Как из единого сердца, крик вырвался у народа, и поднялся в сумрак, и разнесся над морем, словно могучий глас трубы.