И снова про войну(Рассказы и повесть)

Винтовка, прикладом в землю, стволом в серое октябрьское небо, стояла рядом — словно живая, вслед за Тихоном сползла с бруствера в траншею и теперь вот терпеливо ожидала хозяина.

Тихон обтёр ладонь о шинель — не глядя, куда придётся, рукавом, уже не бережно, жёстко шаркнул по щеке, чтобы стереть кровь и с неё.

Мимо, уже обратно — возвращался с правого фланга — хотел пробежать Баранов, да приостановился:

— Что, ожил? Давай, поднимайся, нечего рассиживать! Стрелять надо! Там, — махнул рукой вправо вдоль траншеи, сообщил, как бы мимоходом, — Зубова убило. И троих ещё ранило.

— Кого? — Тихон еле разжал губы — так свело с чего-то, подумалось: ведь и его могло — не ранить, убить.

— Петьку, Зарифа и Кривулю, — быстро перечислил сержант — вновь торопился на левый фланг.

— В санбат ушли? — говорить не хотелось, но и молчать было нельзя, хотелось, чтобы рядом кто-нибудь был — живой чтобы, а то ведь до соседей справа и слева по десять метров шагать: от взвода одно название — полтора десятка человек за неделю осталось, командира взвода, младшего лейтенанта, фамилию которого Тихон и запомнить не успел, в первый ещё день в медсанбат отправили, потом других; убитых вот пока не было…

— Остались! — махнул рукой Баранов нервно, спешил и потому нетерпеливо притоптывал сапогами. — Всех по лёгкому — в руки. А Петьке в башку, но хорошо, что скользом. Зариф ему такую чалму из бинтов накрутил! Сам раненый, а накрути-ил! — Сержант коротко хохотнул, хлопнул Тихона по плечу — по старому смятому погону. — Давай, постреливай!

И вновь, как до этого, не услышал Тихон звука шагов Баранова; был сержант и нет его. Только трещат пулемёты с автоматами, щёлкают винтовки и свистят, свистят во все стороны пули.

«А и то ладно, что не пушки, не миномёты!» — пришла короткая мысль, и уже в следующее мгновение Тихон снова смотрел в поле, раскинувшееся перед ним.

С утра поле покрывала седая куржевина, а теперь, за полдень, виднелись на нём — пятнами — ссохшаяся от времени и холода трава, реденькие кустики с обгрызенными будто, а на деле сбитыми пулями ветками, холмики немецких тел — упокоившихся уже и ещё живых Гансов, фрицев, наверное, вальтеров, и прочей нечисти, об именах которых Тихон до войны и слыхать не слыхивал.

А на войне Тихон был уже полгода и до того ему везло: и призвали только в сорок третьем, и учили в запасном полку долго, и даже когда уж вовсе на фронт попал, на передовую отправили не сразу — доучивали всяко, держали во втором эшелоне.

Про фронт Тихон слышал разное — слушал да запоминал: и как под пулю дурную не попасть, и как от бомбёжки уберечься, и как, если уж ранило, поскорее в санбат попасть и в госпитале потом задержаться. Как командиров слушаться, как поближе к ним быть да к кухне — к еде да к жизни. Про подвиги тоже слушал, но как-то от тех рассказов становилось не так — знобко становилось, зябко.

Домой хотелось Тихону — ох, как хотелось! К Аннушке — жене, пусть и пустоцветной, а всё одно родной, широко раздавшейся за полтора десятка совместной жизни лет, к тёплому пышному её боку, к пирогам её праздничным. В избу свою хотелось Тихону, где всё своими руками было поставлено. На речку хотелось — пескариков половить, покурить на утреннее солнышко…

— Закуришь, Тихон? — Баранов с кисетом в руках, будто никуда и не уходил, навалившись на слегка оттаявшую с края траншеи землю, стоял рядом, смотрел в поле. В вечернюю осеннюю мглу. — На сегодня, кажется, всё. Я смотрю, — то ли просто спросил, то ли осуждал, — ты нечасто стрелял.

У Тихона мурашки по спине пробежали — поёжился.

— Это верно, — через паузу сержант похвалил. — Нечего зазря боезапас расходовать. Если цель не видишь, не стреляй. Ну, в крайнем случае, пугани разок-другой, отведи душу, и хорош.

Тихон с облегчением выдохнул — не осудили, кашлянул, ответил:

— Закурю! — Полез в распахнутый кисет, взял предложенный на самокрутку клочок газеты. — Отчего ж не закурить!

— Ты ведь в колхозе бухгалтером работал, — издалека начал Баранов.

— Не! — мотнул головой Тихон. — Счетоводом. Да чаще по бригадам помогал — то на овощах, то плотничал.

— Но писать-то умеешь! — сержант улыбался. Улыбался как-то виновато. — Тебя ж печатали!

— Так это… — вспомнил Тихон свои общественные обязанности селькора. — То, как председатель скажет, то и писал.

— В газету ведь, — уточнил Баранов.

— В газеты, — поправил Тихон.

— Ну, тогда вот что, товарищ красноармеец, — перешёл сержант на официальный лад и… сбавил. Опять к душевному разговору вернулся. — Некому больше. А надо. Письмо написать. Родным Зубова. Оно, конечно! — Баранов нервно курнул свою самокрутку, выпустил изо рта и носа чадный дым: — Оно… похоронку им пришлют. Это как положено. А вот письмо бы… Знаешь, такое, что не от шальной пули…

— Так я… — развёл руками Тихон. — Я ж его толком и не знал. И про домашних его…

— Жену Анной звать, — выдохнул сержант.

«Надо же, как мою!» — подивился про себя Тихон.

А сержант продолжал:

— Детей у них трое: Семён, Владимир, Татьяна. Работал в лесхозе — лес валил. Сибиряк.