«И в остроге молись Богу…» Классическая и современная проза о тюрьме и вере

Никогда не обучался Олег специальным приемам, ни в каких спецназах не служил, сама судьба жестко продиктовала ему тогда нехитрый алгоритм движений. И как ладно, почти красиво, вышло… Быстро выбросил он вперед левую руку, отвел ею руку с ножом, а правой несильно, но резко, аккурат как рекомендуют специалисты рукопашного боя, под углом в сорок пять градусов, ударил долговязого в подбородок. Потом на автомате, очень быстро отдернул руку и ударил еще раз. Снова правой рукой, снова в подбородок, но уже со всей силой, умножая мощь удара массой посланного вперед корпуса и реверсом освободившейся руки.

Этого-то удара и достаточно оказалось, чтобы долговязый, чуть оторвавшись от земли, откинулся назад. Совсем как аквалангисты в море с лодок спиной ныряют. Только с аквалангистами здесь параллель неудачная, потому как они потом плывут, перемещаются, а долговязый, чмокнувшись затылком в стену подъезда, ополз по этой стене и замер в неудобной позе. Будто сложился. Навсегда замер.

Конечно, был шанс отделаться здесь сроком в разы меньшим. С учетом самообороны при реальной угрозе жизни, с учетом положительных характеристик с работы, с учетом личности покушавшегося и всего такого прочего. Только это возможно, когда следователь добросовестный, когда много прочих людей в погонах и при должностях к своим обязанностям честно относятся. Со всем этим у нас в Отечестве, как известно, напряжно. Зато у покойного долговязого активные родственники обнаружились, которым сил и времени хватило, чтобы куда надо ходить, звонить, требовать. В итоге, в оконцовке, как на зоне говорят, даже тот самый нож-бабочка, которым долговязый махал перед носом Олега, из мусорских бумаг исчез. Вот так бывает: был в начале делюги нож, обнаруженный в руке убитого, подробно описанный и тщательно на предмет параметров своих замеренный, а потом… ближе к суду пропал этот нож. Будто и не было его никогда прежде. Разумеется, и покойник теперь вроде как и не нападавший, вроде как и не покушавшийся, а чуть ли не жертва, совсем невинная, ромашкой пахнущая.

А тут еще боком всплыло: оказывается, был тот долговязый ценным «кадром», постукивал и на уголовку, и на наркоконтроль, даже участковому не гнушался помогать в его нелегкой работе. Отсюда и запредельный срок, судом убийце назначенный, отсюда и в пар ушедшие все хлопоты адвоката, с таким трудом матерью на все имевшиеся сбережения нанятого. Вот и привез Олег Семенов на зону свои совсем незаслуженные десять лет и свой глубоко личный взгляд на понимание справедливости в своей жизни и в государстве, гражданином которого являлся.

Удивительно, а может быть, и вполне естественно, но долговязого того он не вспоминал ни в СИЗО, ни по первому году срока. Конечно, иногда вываливалась из памяти картинка, когда «бабочка» перед носом восьмерки выписывала. Конечно, порою следом и другой кадр выруливал, когда долговязый по стене съезжал, по пути словно складываясь, будто костей в нем вовсе не было. Конечно, случалось, даже звук этот чмокающий, когда он затылком в стену впечатался, возникал. Но все это как-то мимоходом и совсем безболезненно. Без мучительных раздумий и всяких там угрызений. Зато, бывало, мысль начинала вертеться. Как ему тогда казалось, серьезная и единственно верная: он на себя почти благородную роль санитара в человечьем обществе примерил, вот, мол, проредил это общество от сорняка-негодяя.

Правда, робкой была эта мысль, и совсем нечасто она его сознание посещала.

А тут вдруг убиенный долговязый наркоша собственной персоной то ли в зеркале перед тобой, то ли просто за спиной маячит и в том же зеркале отражается. Молчит, но голову вскидывает, будто что-то сказать хочет, попросить или напомнить. Глаз не видно, но лицо – точно его. Даже, кажется, гнилой дух, которым тогда от него пахнуло, в воздухе появлялся.

Такие сцены ни покоя, ни радости не приносили.

В придачу ко всему совсем странный вопрос его сознание начал тормошить: что за эти полтора года с тем самым долговязым случилось? Точнее, во что он превратился? Там, под стандартным в метр с хвостиком слоем земли, под досками нестандартного в рост убитого гроба? Или что от того долговязого осталось? Что, понятно, по сути своей одно и то же. Разумеется, тошнотворным натурализмом и откровенной жутью веяло от таких вопросов. И от этого в душе света не прибавлялось, а улыбаться уже и вовсе не получалось.