«И в остроге молись Богу…» Классическая и современная проза о тюрьме и вере

Никита к тому времени только и успел, что мобилу в бараке надежно спрятать. Как должное принял, когда через минуту по лагерному радио сквозь хрипы и шорохи продралась команда:

– Осужденный Тюрин, первый отряд, срочно зайти в дежурную часть!

Удивляться здесь нечему – от мусоров в зоне не спрятаться, тем более что у каждого арестанта на левой стороне груди в обязательном порядке бирка с фамилией и номером отряда, и прапор, его окликнувший, ясное дело, бирку эту увидеть успел. И другое – из опыта любому сотруднику лагерной администрации понятно: арестант, что повел себя в такой ситуации подобным образом, в девяти случаях из десяти имел при себе запрещенный мобильник.

Кто бы сомневался: мусора в этой ситуации не столько режим накручивали, сколько за упущенную собственную выгоду мстили. Потому как конфискованный телефон они традиционно нигде, ни в каких актах не фиксировали, а чуть позднее его же тем же арестантам снова продавали, разве что симки вытаскивали или меняли.

Впрочем, какая разница, по какой причине в этой ситуации огребать. Куда важнее, сколько, в каком объеме. Тем не менее, поднимаясь по железным ступенькам в дежурку, Никита все-таки немного надеялся: вдруг пронесет, вдруг отболтаться получится.

Не получилось!

Не пронесло, не отболтался!

Отболтаться даже попытки не представилось.

Как только порог подсобки, через которую путь в дежурку лежал, переступил и трех мусоров в перчатках увидел, среди которых был его окликнувший, понял: все серьезно. Только это и успел понять, потому как почти с порога посыпались на него тумаки всех сортов.

Оставался краешек надежды, что мусора, согласно последним установкам и веяниям, усердствовать не будут, по голове колотить воздержатся.

Оказалось, и здесь… не срослось. Да и оступился совсем не вовремя. Короче, огреб. По полной программе. В том числе и по голове. Как говорят арестанты, по кумполу.

Вот после этого все и началось.

И ладно бы, если это временно нарушенным слухом и минутной чехардой с окружающим пейзажем закончилось. Совсем другое на арестанта Тюрина обрушилось после того, как три мусора его в дежурке подмолодили[28].

Это другое по своей значимости даже превосходило то, что его каждый день в зоне терзало и плющило – ощущение неволи и понимание невозможности скорой свободы. Да что там, превосходило! Это другое со всем ранее пережитым и прежде виданным аналогов просто не имело.

Утром, когда чугунная агрессивная квашня продолжала ворочаться в голове, понял Никита: новое теперь у него зрение. И не то чтобы все им наблюдаемое вихлялось и приседало, как это вчера было. И не то чтобы все окружающее плавало и раскачивалось, как это при сотрясении мозга случается. Просто… теперь его зрение четко фиксировало чуть выше головы любого увиденного человека что-то вроде экрана, на котором неспешно проходили слова, воспроизводившие то, что человек в этот момент думает. Ни дать ни взять – нынешняя реклама на стенах зданий в больших городах или бегущая строка в ненавистном телевизоре. Только чуть внимательнее и чуть дольше на этого человека посмотреть надо было.

Что-то на похожую тему он раньше читал. И не только в макулатуре жанра фэнтези в глупых обложках. Попадали в его руки и серьезные книги о людях, наделенных феноменальными способностями видеть чужие мысли. Но все это было из области далекого и невероятного. Такого далекого и настолько невероятного, что нельзя было даже точно сказать, верит ли во все это Никита или считает результатом чьей-то выдумки. А тут… и близко, и конкретно, и, что самое главное, с тобой самим происходит.

Первым, кто непроизвольно наизнанку свои мысли перед ним вывернул, был Ромка Дельфин, шнырь[29] отрядный, который среди всего прочего дважды в день в бараке подметал и мокрой тряпкой в проходняках[30]

по полу возил, типа влажную уборку производил. Говорили, что Дельфин из образованных: институт закончил, до посадки в городе в серьезном офисе работал, куда каждое утро в рубашке с галстуком заявлялся.

Дельфин – не из провинившихся был, просто в самом начале срока сам определил для себя: в шнырях добровольных он и полезен для «общего» и всегда для себя «закурить-заварить» иметь будет. Когда такой выбор делал, конечно, лукавил, конечно, где теплее, искал. Только много ли таких на строгом режиме, кто, рванув лепень[31], весь срок готов, не согнувшись и не кланяясь, выдюжить?

Соответственным и отношение к Дельфину было. С одной стороны, ясно – арестант не первого сорта. С другой стороны, явного вреда не приносит, в подлостях не замечен. Порою ему и важные вещи доверяли вроде курков с запретами, порою и при серьезных разговорах разрешали присутствовать. Немногословным Дельфин был, даже доброжелательным и вежливым, но ровно настолько, насколько таким зона позволяла быть.

Вот и в это утро он в проходняке, где Никита Тюрин обитал, появился, веником под шконарями[32] зашуршал, приговаривал по обыкновению:

– Здоровенько всем… Побеспокою чуток… Я тут коцы подвигаю… Я тут недолго…

Тихо приговаривал, чуть ли не ласково.