И в сотый раз я поднимусь

– Спасибо, что сказал. – Саша была спокойна, да и детей нельзя было расстраивать. – Хорошо, что ты нашел в себе силы быть честным. Жаль только, что не сразу. Мы ведь искали тебя. Да ладно. Ты теперь с ней будешь?

– Нет. Я много думал все это время. Я хотел бы вернуться к вам. Если я, конечно, вам еще нужен.

Что значит: нужен – не нужен, подумала Саша, тут твои дети. Они-то нужны кому-то, кроме меня?

– А как же твоя любовь? – спросила она. – Ведь если это так же серьезно, как было у нас… Я пойму тебя, ты только определись.

И тут муж и отец отмочил такое – век не забыть. Он патетически, как Ромео перед гробом Джульетты, произнес:

– Мы не можем быть вместе, хотя и созданы друг для друга. Понимаешь, она дочь посла, а я не могу создать ей такую жизнь, к какой она смолоду привыкла. И еще. У нее есть муж. Он владеет картинной галереей в Берлине. Куда мне с ним тягаться…

Вот тут-то Саша и спросила:

– Ты охренел? Ты совсем охренел? Ей, значит, ты не можешь уровень создать, поэтому вернулся сюда, к своей кухарке и прачке? Пошел вон отсюда!

– Нет, ты не так поняла, подожди, не горячись, – испугался влюбленный. – Она немолодая, некрасивая, старше меня… Но вот какое-то чудо произошло… Вспыхнуло…

– Ну, и полный вперед, – миролюбиво посоветовала Саша.

Он наконец ушел, не попрощавшись с детьми.

Саша долго ничего о нем не слышала и не знала. Думала: живет со своей любимой. И пусть. Кончено.

Кончено-то кончено. Но не все. Потому что через некоторое время начались непрестанные звонки. Не от Антона, нет. От той самой его изнеженной посольским воспитанием возлюбленной. Она, как оказалось, отбыла к своему законному мужу в Берлин (вот почему просился назад Сашин супруг). В Берлине она сильно скучала, найти нового любовника не получалось, вот она и принялась донимать его ни в чем не повинную семью. Звонки начинались обычно в час ночи. В Берлине – всего одиннадцать. Она знала не только домашний номер телефона, но и всех домочадцев по именам. Как правило, вдрызг пьяная, она начинала умолять заплетающимся языком:

– М-шанька, ты х-роший мальчик! П-зави, пжалста, папу!

– А кто его спрашивает? – автоматически интересовался вежливый Миша, хотя все и так было ясно.

– Это тетя Таня Сударикова, – грустно делилась бедой одинокой души пьяная бесстыжая тетка.

– Его нет, – честно отвечал Миша и клал трубку.

Тут же раздавался следующий звонок: дочь посла действительно привыкла получать все, что хотела.

– Элечка, ты х-рошая девочка! П-зави, пжалста, папу. Это тетя Таня Сударикова, – рапортовал пьяный голос из далекой Германии.

– А пошла ты на хрен, тетя Таня, – лаконично отреза€ла хорошая девочка.

Неугомонная берлинская абонентка не унималась, снова набирала заветный номер:

– Ал-лё! Эт-та кто? М-шанька? Ррром-чка? Ррром-чка, п-зави, пжалста, папу. Это тетя Таня Сударикова его спрашивает. Он мне оч-чнь нужжен!

– Я уже понял, только благодаря вам он здесь не живет, – доходчиво объяснял «хороший мальчик».

«Тетя Таня» звонила каждый вечер. Ей, видно, совсем нечем было заняться. И, наверное, у нее напрочь отсутствовали стыд или стеснение. Вот хотелось ей, она и баловалась. Ребята сильно переживали за мать. Ей нужно было высыпаться перед работой. Они забирали телефон к себе в комнату, тогда Саша не слышала звонков, и ночь проходила спокойно.

Но бывало, что она брала трубку и просила Сударикову больше не звонить, потому что Антона здесь больше нет и быть, по понятной причине, не может. После этих коротких бесед сердце ее бешено билось, слезы лились сами собой. Какую часть ее последней жизненной силы хотелось отнять Судариковой? Она ведь явно звонила за этим.

Отключить телефон на ночь они не могли: болел Сашин папа, ее помощь могла потребоваться в любое время.

В конце концов Сашино терпение лопнуло.

Дождавшись очередного звонка, она решительно взяла трубку и заявила, не обращая внимания на стоящих рядом детей:

– Ну вот что, старая блядюкенция! Перекоси тебя спереду назад, через ухо в рот! Если ты не прекратишь сюда звонить, я тебя предупреждаю, тухлое отверстие, что сообщу своим берлинским друзьям о том, что твой муж – кагэбэшник, как и ты сама, ясно?

– Откуда такие сведения? – спросила обомлевшая Сударикова совершенно трезвым голосом.

Очевидно, Саша в припадке ярости попала в самую точку: звонки прекратились. «Вот и вся любовь».

Видя немой вопрос веселых детских глаз, широко раскрывшихся после Сашиных трехэтажных выражений, пришлось пуститься в объяснения, суть которых сводилась к тому, что, наверное, у каждого русского человека есть какие-то гены, отвечающие за извлечение из глубин подсознания некоторых спасительных словосочетаний: как кровь забурлит, так они и всплывают.

– К тому же я лингвист, – скромно пояснила она.

Глаза детей озарились новым знанием.

– Я тоже хочу быть лингвистом, – услышала Саша стройный хор родных голосов.

C Антоном они увиделись на разводе. Делить им было нечего – ничего не нажито, кроме детей. Алименты Саша требовать не собиралась. Она уже привыкла жить, ни на кого не надеясь. Захочет помочь, пусть делает это по доброй воле, а не под давлением извне.