И в сотый раз я поднимусь

– Мама, для христианина нет ни эллина, ни иудея, все перед Богом равны, вспомни, чему Христос нас учит, – вздохнула Эмилия, перевела и свои слова сестре, добавив, что мама села на своего любимого конька и теперь не скоро слезет, дались ей эти евреи.

Саша так и не решилась открыть правду о национальности отца. Они все только причастились, пусть хоть день пройдет в покое и благодати. Ох, что с Марикой будет, когда она узнает, что и религию для своей дочери она выбрала по ошибке – ведь так получается!

Оставшись одна, она первым делом вышла в Интернет, чтобы понять, кто такие эти Кун и Ракоши, проклинаемые доброй и полной любви Марикой.

Бела Кун, как выяснилось, в 1919 году продержался в Венгрии у власти всего 133 дня, пробрался в Россию, охваченную Гражданской войной, очутился в Крыму. И, что самое ужасное, оказался прямым виновником чудовищной трагедии любимейшего Сашиного писателя Ивана Шмелева. В 1920 году Бела Кун стал председателем Крымского ревкома, по его приказу был осуществлен массовый расстрел офицеров Белой армии, оставшихся в Крыму. Несчастным было велено явиться «для регистрации» в ЧК, где все они были уничтожены. Единственный сын Ивана Шмелева был взят в Феодосии из лазарета и расстрелян.

Матьяш Ракоши, организатор коммунистического террора в 1949 году, всячески скрывал свое происхождение. Возможно, именно поэтому он стал самым яростным притеснителем венгерских евреев, что все равно никак не улучшило его репутацию среди мадьяр.

– Уроды! Проклятые уроды! Преступники! Куда они лезли? Зачем? – страдала Саша.

Она знала, что со времен древнего массового еврейского исхода веками существовало правило: благословлять приютившую беглецов страну и не пытаться повлиять на ее политику. Те, кто ушли в революцию, были, как правило, прокляты своими общинами. Считалось, что они одержимы злым духом, диббуком. Диббук представлял собой обреченную душу умершего плохого человека, которая из-за неискупленных грехов на земле мечется между небом и землей и ищет живого, в которого может вселиться. Человек, ставший местом обитания диббука, делается одержимым и способным на любые преступления и безумства. Злых несоизмеримо меньше, но они всегда на виду. Зло не забывается, память о нем живет. И часто за злодеяния нескольких десятков одержимых преступными замыслами отвечает потом страданиями целый народ.

Однако как же Марика не догадалась, что любимый ею человек имеет отношение к тем, кого в ее семье принято было люто ненавидеть?

Их с Эмилией папа был светловолосым и зеленоглазым парнем, одним из многих русских солдатиков. Ни имя, ни фамилия ничего особенного девушке не сказали: Борис Левитанский – вполне себе славянское имя, разве нет?

Вот такая улыбка Бога вышла.

И что же теперь делать?

Больше всего Саша боялась, что «бабушка Марика» заведет предостерегающие разговоры с новоявленными внуками, тогда конфликта не избежать. Ребята ее были воспитаны в неприятии любых проявлений национализма. Приятная встреча могла закончится очень даже неприятно.

Саша почти не спала ночь, но о своих терзаниях мужу решила не говорить. Надо было сначала обсудить все с Эмилией. Вот как та скажет, так пусть и будет.

Всего, чего угодно, ожидала она: слез, изумления, испуга – только одного предугадать не смогла. Сестра, услышав «страшную тайну» своего происхождения, расхохоталась:

– Ведь я ее предупреждала: не веди такие речи, Бог накажет! Богородица – кем была? Сколько раз ей говорила, а она все за свое. Ну, теперь держись, мамочка! Интересно, что ты нам на это скажешь?

Саша испуганно вцепилась в локоть Эмички:

– Не надо, не надо! Она в возрасте! Вдруг ей плохо станет? Зачем? Пусть так и думает, как раньше. Я же только тебе хотела…

– Нет уж, пусть знает, – смеялась Эмилия. – У меня свои резоны, подожди. Ничего с ней не будет. Ты еще маму мою не изучила.

Она потащила Сашу к матери, которая увлеченно возилась на кухне.

– Поговорить надо, мам, – предложила, усаживаясь за огромный семейный обеденный стол, на котором уже стояли только что испеченные плюшки.

– Бери, – велела Эмилия Саше.

Та уцепилась за плюшку, как за якорь спасения: по крайней мере, руки и рот заняты. Можно молча жевать и наблюдать за трагедией.

Эмилия вела речь по-венгерски, но все было, в общем-то, понятно.

– Хочу тебе только сказать, мам, что наш с Сашей отец – еврей. Все.

Марика села за стол и закрыла лицо руками. Саша повернулась к Эмилии и толкнула ее локтем: смотри, мол, что ты наделала.

Сестра подняла ладонь, успокаивая.

Послышались судорожные звуки.

– Плачет, бедная, – с состраданием определила Саша.

Но никакие это были не слезы. Марика смеялась, как совсем недавно смеялась ее дочь.

– Вот так мне и надо, дуре грешной, ведь все предупреждали: и священник, и ты, – Бог посмеется. Вот и посмеялся, – переводила Эмилия причитания матери.

Та вдруг остановила свои причитания, задумалась.

– А ты ведь православная, как же так? – обратилась она к дорогой гостье. – Значит, я все правильно сделала тогда? Бог меня вразумил?