И в сотый раз я поднимусь

– Ах! – легкомысленно отмахивается счастливец.

«Девушки и те, кто не выносит запаха мертвых,

Падайте в обморок при слове «границы»:

Они пахнут трупами», – писал некогда поэт Хлебников. [10]

Трупами – да. А еще – деньгами, а еще ложью, высокомерием, презрением, отчаянием, мошенничеством, воровством.

Но лучше закрыть глаза. И притвориться, что повсюду порядок. И существуют только отдельно взятые, легкоустранимые сбои в системе.

Тем более если все это касается тебя не как участника, а как зрителя. Отойди – и забыл.

Саша учила немецкий, зубрила целые фразы, подпевала немецким песням, когда оставалась одна в мастерской. Ей хотелось полноценно общаться с новыми друзьями. Она горевала, что не может показать полюбившийся ей город папе, который видел Берлин в дымящихся руинах, или тете. Зато их с Леней дом был открыт всем друзьям и знакомым, которые с удовольствием навещали их. В Берлин стремились все: и Ленины бывшие сокурсники, и Сашины ученики. Однажды зашел Ян Рузиловский, учившийся у Саши лет десять назад. Он пытался сделать какую-то музыкальную карьеру, просил о помощи. Странное впечатление он произвел, что-то с ним было не так: то ли наркотики, то ли просто у человека не все дома. Смеялся невпопад, вдруг начинал сердиться, читал стихи, заговаривался. Хотелось ему помочь по старой памяти, но непонятно было, чем тут поможешь.

– Может, пусть Ромка интервью у него возьмет, статью напишет. Вдруг он и правда гений? – задумалась Саша.

– Нет, не думаю, – покачал головой муж. – Не гений. Избалованный и, знаешь, – растленный. Подальше бы от него детям держаться.

Увы, хорошие советы часто вспоминаются слишком поздно.

Спасением от приступов тоски по родине стал храм. Берлинский православный Свято-Воскресенский кафедральный собор находился от их квартиры в пределах пешего хода. Переступала порог храма, и тоска улетучивалась. Душа словно попадала домой и успокаивалась, устремлялась ввысь. Сколько раз отмечала Саша настоящее чудо: в каком бы унынии, в какой бы растерянности ни пребывала она по дороге в храм, после литургии откуда-то появлялись и сила, и бодрость духа, и ясность цели. Господь дарил утешение.

Она часто летала к своим в Москву, едва ли каждый месяц, радовалась изменениям к лучшему, новым уютным ресторанчикам, нарядным и красивым жителям своего города. Казалось, кончились испытания, люди могли вздохнуть полной грудью. Все ее подруги поголовно взялись делать у себя в квартирах ремонты, да не простые, а с приставкой евро-, что считалось главным показателем качества.

Но каждый раз она почему-то возвращалась в Берлин совсем разболевшейся. Что-то сжимало душу в тиски на родине.

Лежа в очередной раз в послемосковской горячке, она нацарапала свое предчувствие:

Болезнь Москвы я привезла с собой.Не гриппом я болею, а Москвой.Там мертвый снег на грязной мостовой —

Он умирает, только наземь ляжет,И жижа темная любую поступь свяжет —Ты перестанешь быть самим собой.Болезнь Москвы – тяжелый мой недугМне не дает уснуть, шурша листвою палой,И обращает в явь то праздник небывалый,Что горем обернуться должен вдруг,

То слышен сладкий колокольный звон,Который скоро станет вдовьим плачем,То снова мгла передо мной маячит,И мертвый снег мой заглушает стон.

Слишком многое сильно тревожило. Очевидно было, что общественное сознание изменилось коренным образом. Приоритетным народным ориентиром стало стремление к обогащению, неважно каким путем. В деньгах видели главное счастье, главную цель. Обман, корысть, расчет, страсть наживы не считались теперь чем-то постыдным, безнравственным. Скорее наоборот. Стыдно было не урвать, не обмануть, не подвести. Если человек оказывался на это неспособным, у него было два названия: лох и лузер.

Саша своими ушами слышала, как молодой человек, познакомившийся с девушкой, спросил у ее подруги:

– Овчинка стоит выделки? У нее деньги есть?

Появилось много богатых молодых людей, умело делавших деньги. Они могли себе позволить все: любую плотскую радость (все покупалось), любые покупки в любой части света (это теперь называлось шопинг) и поразительное, уничижительно-хамское поведение по отношению к тем, кто от них зависит, начиная от собственных жен до «серой биомассы», как назывались теперь ими те, кто не обладал капиталами.