«…и вольностью жалую»

Другую же свадьбу гуляли в доме у Дениса Пьянова, того самого Пьянова, который год назад потчевал в течение недели Емельяна как гостя и которому Емельян первому на божьем свете объявил, будто не казак он донской, а царь всероссийский. И сейчас, едва въехав в Яик, вспомнил «император» о Денисе. И сведал, здесь ли он. А как ответили, что, из бегов воротясь, здесь живет, приказал позвать. Принял его, сидя в толкачевской горнице, пышно разодетый.

— Узнаешь ли меня? — спросил с улыбкой.

— Как не узнать, — ответил Денис, переминаясь с ноги на ногу у порога. Был он щупл и хил — отставной казак, отдавший царской службе тридцать годов и по бедности невзрачный, хворый — хоть и полсотни лет ему, на вид куда больше.

— Садись, — жестом приблизил его Емельян и опять улыбнулся. — Я, Денис, хлеб и соль твои помню. Проси что хочешь.

Ничего Пьянов не запросил, только рассказал тихим голосом про жизнь свою маятную — как шатался в побеге у стариков раскольников, и на илецких хуторах, и на общем Сырте жил некоторое время в яме. Емельян утешил:

— Ладно, назади теперича все это. Вот возьми! — протянул он пятирублевик. — Должности тебе никакой не даю, по годам не потянешь, а так знай — не забуду.

Ушел Пьянов. А Емельян прослышал, что готовится он сыграть сыну Михайле свадьбу, и послал Овчинникова оказать подмогу деньгами, одеждой. Да и сам пришел на ту свадьбу, кричал молодым «горько», сидя за столом рядом с Денисом.

Отчего потянуло его к этому неприметному человеку? Не воспоминание ли о прошлом, когда был еще не «царем», а Пугачевым, мечтавшим всколыхнуть и поднять всю Россию? И всколыхнул. И поднял. Да вот привязан сейчас к богом забытому бревенчатому городишке — роет подземную траншею и не ведает, когда отсюда вырвется! Не радуют его здесь ни добротные дома, ни люди, в них жительствующие, ни покорность верноподданническая, потому что чует сердце: нет за льстивой лаской прочной верности. Сердцу-то хочется прикоснуться к сострадательному участию. Может, только Денис Пьянов изо всех, кто вокруг сейчас, один и сочувствует по-человечески, не имея от «царя» никакой корысти — должности… И сдвинул Емельян свою чарку с его чаркой, обнял за плечи и, утаиваясь от прочих, пожалобился с горестным вздохом:

— Тесна моя улица, Денис!

Ничего не ответил Пьянов. Да и понял ли он самозваного императора? Емельяну еще тошнее сделалось.

И совсем уж невмоготу стало дышать, когда наутро приехали из Берды Афанасий Перфильев да старик Иван Фофанов и взбудоражили вестью из главной армии. Оренбургские оборонители, прознав, что Пугачев укатил в Яик, рассудили, будто осталась его толпа без головы, и учинили вылазку.

— Но не будьте в сумнении, государь, — уверил Перфильев, — теперь все исправно, загнали их мигом.

Однако Емельян обеспокоился. Не только оренбургские без него зашевелились. С севера князь Голицын правительственные войска ведет. Слухи о нем пока смутные, но оттого не менее тревожные.

И заторопился Пугачев, приказал быстрее рыть минную траншею.

Наконец 19 января, как достигла траншея пятидесяти сажен в длину, дал знак прекратить работы и спустился в подземный ход с зажженной свечой, проверил, хорошо ли поставили десятипудовую бочку с порохом. А в четыре часа утра 20 января собственноручно поджег фитиль.

Прогремел взрыв. Над крепостным валом у Старицы вздыбилось облако дыма и пыли. С нетерпением ожидавшие этого мгновения двести казаков, яростно крича, бросились в атаку. Но едва дым развеялся, Емельян увидел: вал не разрушен, только осел в одном месте, брешь совсем пустячная. Все равно повел он казаков вперед — пробились к укреплению, начали взбираться на стены. И в других местах все, кто был в Яицком городке на стороне Емельяна — татары, калмыки, крестьяне русские, — тоже начали пробиваться к кремлю. Но с крепостных стен открыли пальбу — картечную, ружейную, обливали нападающих согретой в котлах водой, обсыпали горячей золой. Десять часов шел бой. И безотдышно Емельян был впереди, у самой стены стоял во рву, понуждал казаков к новым наскокам, отчаявшихся даже покалывал копьем. Напоследок же сам отступился… Кончилось сражение превеликими людскими потерями — четыре сотни убитых остались лежать во рву, не меньше раненых было. Казаки не желали мириться с неудачей.

— Возьмем Яик! — горланили они буйно и принялись уговаривать Емельяна делать новый подкоп под кремль, под шестиярусную колокольню, где у Симонова, по слухам, запрятана пороховая казна. Емельян согласился.

Сам он решил поехать в Берду. Но казаки опять подступили с прошением: сначала, дескать, собери нам круг, пускай в кремле увидят, какие вольности дал Яицкому войску «император Петр Федорович». Согласился Пугачев и на это.

И вот на центральной площади городка, на виду у засевших в кремле, шумливо прошли выборы. Первым делом был объявлен «царский указ», потом сам «царь» объявил, что соизволяет казакам выбирать власть по прежнему их обыкновению. И едва сказал он так, все начали громогласно выражать свое ликование — нарочно пошибче, чтоб далеко разносилось: