«…и вольностью жалую»

Когда же объявил Емельян про женитьбу, собрав ближайших сподвижников, то заметил, как неравно приняли они эту весть. Отнюдь не все возрадовались. Творогов с Чумаковым да Митька Лысов переглянулись довольные, старик же Витошнов и Яким Давилин, да и Кинзя Арсланов с Подуровым, Горшков с Мясниковым, глаза в землю уставя, ничего не ответили. «Чем же вы так оскорбились? — подумал Емельян обеспокоенно. — Мне ведь старики в Яике присоветовали».

Тогда Шигаев, впереди прочих стоящий, поклонился, поздравил государя с супругой и приказал принести всем вина.

Пугачев встал с трона, поднял до краев наполненную чашу.

— Велите о том всем огласить! — сказал он и выпил до дна, потом взял медных денег и пошел на улицу — кидать их народу.

Но в душевной смуте пребывал он, приметя, что не умножилось, а, напротив, истребляется в толпе усердие к его особе. Никто ему мыслей своих из страху не сообщал, однако ж из некоторых движений и разговоров заключил он, что недовольны и ропщут многие втайне: дескать, для чего он, государь, дела не окончив, то бишь престола не получив, женился?..

Из показаний секретаря Военной коллегии илецкого казака Максима Горшкова при допросе 8 мая 1774 года:

«…Я и мыслил тогда о нем иначе, нежели прежде, потому что прямому царю на простой казачьей девке жениться казалось мне неприлично…

…На масленице ж, пришел ко мне в квартиру, самозванной толпы сотник, яицкий казак Тимофей Мясников и будучи несколько пьян, зазвал меня к себе в квартиру, где потчевал пивом, и как тут с ним понапились, а он уже и гораздо сделался пьян, тогда зашла у нас, не упомню к чему, речь об атамане Овчинникове. Мясников зачал его бранить, сказывая: «Смотри-де, пожалуй, — прежде сего Овчинникова и чорт не знал, а ныне в какую большую милость вошел к государю и сделался над нами командиром, так что и слова уже не даст нам выговорить, и ни за что нас не почитает. А вить-де мы государя-то нашли, и мы его возвели, а в те поры едаких Овчинниковых и в глазах не было; а ныне-де он, то есть самозванец, изволит жаловать больше его и других, подобных ему, не знаемо за что, а нас оставляет…»

Запоздало, да все же устроил Емельян смотр Главной армии: стал проверять артиллерию и припасы к ней, поехал и в Каргалу, прихватив с собой пушечного командира Чумакова и других полковников. Так вот ни у Чумакова, ни у других рвения не приметил. А Митька Лысов особливо распоясался. Винище лакал безостановочно и царя-батюшку панибратски уговаривал к чарке приладиться.

— А ну, хватит! — не выдержал однажды Емельян. — Доколе будешь бражничать?

Лысов, кривляясь, подмигнул:

— За твою же государыню Устинью Петровну здравица. А чью здравицу пьем, того и чествуем.

— Окаянствуешь, змей? — повысил голос Емельян. Яицкие поспешили увести Лысова, а «императора» принялись успокаивать: дескать, хлебнул Митька лишнего, образумится…

Из показаний пензенского крестьянина Алексея Зверева при допросе в ноябре 1774 года:

«При Пугачеве ближние наперсники, никого не пуская, производят советы, а секретов их прочим слышать не можно, И все, кроме яицких, удалены и в страхе находятся. Напротив того яицкие дерзновенны и вольны, По малым прицепкам бьют, а в случае и колют, — старается каждый им угодить, чтоб не прогневать, И так не только чернь, но и хороших людей, да и всех военных имея для дела, а содержали в презрении».

Они уже выезжали из Каргалы, и Емельян вскочил в седло, когда из окружившей их толпы вырвался старик в рваном бешмете, стянул с головы треух, кувыркнулся перед самым конем «царя» на колени:

— Дай слово молвить, надежа-государь!