«…и вольностью жалую»

Его хотели оттащить гвардионцы-охранители, но Емельян дал знак не трогать: «Пущай сказывает». Старик начал жаловаться. Была в их деревне казачья команда, привел ее полковник Лысов и учинил всем жителям полный разор, убивал, вешал, грабил людей невинных всякого звания и сажал крестьян в ледяную воду на морозе. Старик-то едва утек, спасся бегом, вот и приносит теперь от имени сельчан всемилостивейшему жалобу. Пугачев не дослушал до конца, все понял, гневный, обернулся к Лысову и другим полковникам, что скучились верхами позади:

— Правда ль то?

Лысов побелел, ничего не ответил, и все молчали. Емельян стеганул коня, подъехал к Лысовой команде, велел казакам как на духу признаваться, садил или не садил их полковник людей при морозе в ледяную воду. И выведал истину.

Снова в сердцах стеганул коня и поскакал, не оглядываясь, зная, что лучше в эту минуту уйти от греха подальше, остыть малость… А когда были уже в чистом поле, сам Митька Лысов догнал «царя» и, сбочь него держась, заговорил. Однако не то чтоб прощения испрашивал, а вроде еще с игривостью, себя защищая:

— Ну шо, государь, за беда такая — не казаки ж они…

Пугачев резко осадил коня, аж снег из-под копыт.

— Люди они!

Лысов захихикал, гарцуя:

— Такие же люди, как ты — царь…

— Что? Да я тебя!.. — Пугачев замахнулся.

И тут случилось неожидаемое: другие казаки, что остановились поодаль, не успели ахнуть, как Митька пришпорил коня и наехал на «государя», наведя на него копье. От сильного удара Пугачев вылетел из седла на землю — шашка на снегу, кафтан на плече прорванный, был бы и ранен, да спасла железная кольчуга, которую всегда носил под платьем. Вскочил Емельян сразу на ноги, лицо страшное, дрожит весь, волосы растрепались, кулаки сжал:

— Хватайте злодея!

Лысова обезоружили, скрутили.

Пугачев снова вспрыгнул в седло и, ни слова больше не говоря, помчался вперед. А в Берде, едва вошел в избу, приказал кликнуть писарей и велел Швановичу сочинять указ-приговор:

— «Божиею милостью мы, Петр Третий, император, самодержец всероссийский и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем во всенародное известие… Ныне, усмотря чрезвычайно оказанную от казака Дмитрия Лысова несносную высокообладающей особе нашей поносную обиду, за которую по всем правам и узаконениям подверг он себя публичной и поносной смертной казни…»

Прослыша о том, вбежали взбулгаченные Шигаев, Творогов, Чумаков. Начали умолять простить глупого ослушника, согласного нижайше пасть в раскаянии. Но Цмельян был неколебим.

— «На что б смотря, каждый не отважился, чтоб пас понесть, и всегда возмог признавать и почитать нас за действительного и природного своего чадолюбивого монарха…»

Шванович поставил под указом нерусские буквы «Peter» и дату: «Марта 3 дня 1774 года». Емельян положил бумагу на столе перед собой, прикрыл ладонью, будто припечатал.

— Пощади, пресветлейший, державный, — вконец уж уничижительно зазвучал голос Шигаева. — Казак ведь он наш добрый, спьяну ополоумел, сам кается…

— Нет! — Емельян еще раз припечатал бумагу ладонью. — Не будет ныне по-вашему!

Не за свою персону мстил он сейчас, хотя и отписал. так в указе для верности подданным. На самом же деле изливал всю свою злость-досаду, на яицких накопленную, — за худую их службу неверную, за хитрость с женитьбою учиненную, за помышление ставить себя превыше других людей российских.

— Нет такового закона простой народ заби-жать! — сказал он. — И грабительства безвинных людей я не терплю, вам сие ведомо. — Он встал. — Объявить казнь всенародно.

— Никак не можно, — испугался Шигаев. — Войско заропщет.

Емельян помолчал.

— Ладно! Казнить без огласки.

Ночью Лысов был повешен.

А рано утром Емельян сел в седло, вооруженный, готовый к бою с Голицыным, про которого этой же ночью стало известно, что приблизился он к деревне Пронкиной. Пугачев выехал вместе с Овчинниковым навстречу князю, взяв тысячу конников при десяти пушках на полозьях, и за два дня по большому снегу в сильный буран добрался до Сорочинской. Свидевшись там с Араповым, к вечеру пошел дальше. Буран разгулялся пуще прежнего, ни зги было не видно, но Емельян упорно пробирался сквозь снежную мглу. И, одолев за шесть часов ночного похода 37 верст изнурительного пути, с ходу напал на спящих, ничего не ведавших императрицыных солдат. В коротком бою, сняв караулы, ворвались пугачевские конники в деревню, убили правительственного командира, отвоевали пушки. Но вскоре выяснилось, что была это только головная голицынская часть, а с тыла ударила другая, и Емельян отступил. Оставив Овчинникова с войском в Сорочинской, помчался обратно в Берду с тем, чтобы поднять для отпора неприятеля всю Главную армию.

При каждом шаге теперь все более убеждался он, как невосполнимо упущено время, которое мог бы он употребить с пользой на военное снаряжение своей толпы! А теперь уже было поздно, да, поздно, ибо оставались считанные дни до решительной битвы с грозным врагом, который неудержимо двигался на Берду.