И все-таки она красавица

– Когда вернусь, вы все мне расскажете. Ваша жизнь гораздо интереснее моей.

Лейли промолчала, не уверенная в его правоте. Рубен поймал ее взгляд и сказал с оттенком меланхолии в голосе:

– Вы хотя бы ничего не выдумываете.

История Лейли

Я сошла на берег Танжера в сентябре 1994-го. Надия связала меня с Caritas Maroc, ассоциацией помощи беременным женщинам. Многие эмигрантки из стран Южной Сахары зачинали еще до отплытия в Европу. Большинство – в результате изнасилования, другие намеренно занимались сексом во время овуляции, чтобы на девять месяцев уберечься от посягательств. Было еще одно преимущество: когда власти Марокко или Алжира ликвидировали гетто нелегалов, заботу о женщинах брали на себя социальные службы, и они избегали обысков, побоев и нового насилия в приграничных тюрьмах. Лист ожидания в Caritas Maroc для будущих матерей-одиночек был очень длинным, но слепые и ампутанты имели приоритет.

Я рассказала свою историю, опустив одну «маленькую» деталь о содержимом адидасовской сумки, с которой не расставалась. Там лежали деньги, много денег, мои деньги. Но не только. Об остальной части добычи, принадлежавшей Адилю, не узнает никто, даже вы. Скажу одно: я не могла это ни потратить, ни выбросить. Так-то вот, Рубен. На любом сокровище лежит проклятие.

Я как заведенная твердила медсестрам, что хочу сделать операцию. Пересадку роговицы. Объясняла: моя семья экономила и собрала деньги. Думаю, люди из Caritas кое-что проверили, и я узнала, что Адиль Заири не был ни прекрасным принцем, ни идеальным возлюбленным. Его хорошо знали в эмигрантских кругах: он вел двойную игру в своей ассоциации помощи беженцам, переправлял нелегалов и наживался на них. Все девушки, попадавшие в его сети, становились проститутками, а потом отверженными, но ни одна не прожила с этим сутенером дольше меня. Возможно, он и правда любил свою Лейли сильнее остальных? Или все дело в том, что я столько времени не понимала очевидных вещей? Никто не знал, что случилось с Адилем. Выжил он или подельники утопили его труп в гавани Суса?

Я судьбой Адиля не интересовалась. У меня была одна-единственная навязчивая идея – прозреть до родов. Увидеть, как появится на свет мой ребенок.

Я умоляла хирурга – у него был визгливый, как у шпица, фальцет и высокомерный тон, – плакала, ругалась, но он переубедил меня одной фразой:

– Это слишком опасно для ребенка.

Офтальмолог рассказал об анестезии, риске выкидыша, инфекции, кровотечении.

Я запомнила одно.

Это слишком опасно для ребенка.

Я родила 27 марта 1995 года в клинике «Бу-Регрег» в Рабате. Доктор Роке согласился прооперировать мои глаза через четыре недели, тоже в Рабате. Вся процедура заняла чуть больше часа, по сорок минут на каждый глаз. Не представляете, как я орала на врача, когда все прошло! Никакого общего наркоза, меньше недели в больнице. 90 000 дирхамов за два движения скальпелем!

А он утверждал, что это слишком опасно для ребенка.

Я ужасно злилась на доктора Роке. С первого дня девочка спала в кроватке рядом со мной, а я не знала, как она выглядит. Давала ей грудь, переодевала, купала, целовала, умирала от счастья, вдыхая запах нежной кожи, но… понятия не имела, какого она цвета.

И все-таки хирург был прав, я осознала это, открыв глаза после операции и увидев Бэмби.

Бэмби, мое сокровище, мою красавицу, мое чудо. Мою любимую дочь.

Я запомнила ее лицо с первой секунды и на всю оставшуюся жизнь.

Прошло несколько недель, и я вернулась в Сегу и поселилась рядом с родителями, кузенами и прежними соседями. Часть оставшихся денег пошла на покупку домика у реки.

Бэмби подрастала. Бэмби, нежный цветок Африки. Светлая кожа метиски делала ее более хрупкой, чем другие дети. Девочке словно недоставало эбеновой брони. Она брезговала речной водой цвета охры, огорчалась, если на платьице попадала глина, и ужасно боялась верблюдов. Полная противоположность мальчишке-сорванцу, каким была в детстве я.

А вот школу Бэмби полюбила сразу. В единственный класс набивались пятьдесят учеников, и старенькая учительница, лучше говорившая на бамбара, чем по-французски, давала им по утрам уроки. Другой школы на расстоянии тридцати километров не было. У меня появилась и созрела безумная идея.

Уехать снова. Добраться до Европы. Устроиться. И вызвать к себе дочь.

Я была знакома со Старым Светом – в Марсале, Марселе, Алмерии, – правда, ничего не увидела с противоположного берега Средиземного моря. В Сегу приходили письма и немного денег от кузин, устроившихся в Монтрёе, восточном пригороде Парижа. Я их почти не помнила, хотя в детстве играла с этими простушками. Они писали, что работают в мэрии, зарабатывают много тысяч франков в месяц (мне даже не хотелось считать, сколько это будет в африканских франках!), ходят с членами семьи в библиотеку и в кино.