И жизни новизна. Об искусстве, вере и обществе

Но можно спросить: почему в классической триаде — Истина, Добро, Красота — русская христианская душа так явственно выбирает Красоту? Мы можем только предположить, что Красота понимается ею как менее «насильственная» из этих трех сил. Было бы странно бунтовать против силы Красоты — это все равно что бунтовать против силы Счастья. Это мягкая сила: она не повелевает — она одаривает. Человеческое сердце встречает Красоту (как и Счастье) как исполнение своего собственного желания, и в этой встрече есть привкус платоновского anamnesis, припоминания.

Красота — обычно более явным образом, чем Добро или Истина — воспринимается всем человеческим существом, как его телесной составной («чувств простою пятерицей», как это называется в молитве), так и ментальной. Даже если речь идет о нематериальной, духовной Красоте, впечатление того, что это то, на что смотрят (только уже духовными «очами сердца»), каким-то образом остается. Если держать в уме, что христианское богословие настаивает на спасении «всего человеческого существа» («и всего мя спасл еси человека» — «и Ты всё во мне, человеке, спас», как сказано в одной древней молитве), мы можем лучше оценить эту особую любовь русского Православия к «холистическому» воздействию Красоты.

9. Думать или видеть?

Продолжая наше сравнение «чистого восприятия», как его понимает Православие, со взглядом художника и ребенка, отметим еще одно, не менее важное сходство. Этот тип мышления определенно предпочитает образ понятию как наиболее (если не единственно) верную форму передачи воспринятого смысла. Предполагается, что все самые значительные истины должны быть представлены в форме образов.

Это предпочтение образа понятию выглядит вполне естественным в системе православного восприятия мира. Понятие нельзя созерцать, с ним невозможно вступить в личный контакт,

как это происходит с открытым, динамичным и неисчерпаемым присутствием образа. Нужно помнить, что «созерцание» в русской традиции означает не «сосредоточенное размышление о чем-либо» (как в латинском contemplation), а «внимательнейшее усилие видеть нечто и погружаться в то, что видят, тонуть в нем». А все самые важные, самые жизненно необходимые смыслы здесь должны быть увидены и услышаны. Нужно позволить им говорить как бы «от первого лица». Всякое понятие, оторванное от конкретного опыта, который происходит в форме диалога, любое «объективированное» знание, здесь не имеет окончательной ценности[218]. «Сказываемое должно быть именуемо паче повествованием о созерцаемом, а не помышлением», — говорит Симеон Новый

Богослов (Слово шестьдесят третье, з) в полном согласии с первыми строками Первого соборного послания апостола и евангелиста Иоанна Богослова (которого в православной традиции также именуют Богословом[219]): О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни… возвещаем вам (1 Ин. 1:1, з). Думать о

чем-то здесь еще не означает иметь с ним реальный контакт. Помыслить человек может все что угодно — но созерцать все что угодно он не может: ему необходимо нечто, чтобы его созерцать. Необходимо, чтобы нечто присутствовало.

10. Образ/символ

Вопреки ожиданиям, образ

оказывается предпочтительнее не только понятия, но и символа (мы имеем в виду здесь символы аллегорического толка). Достаточно вспомнить строгий запрет, вынесенный Шестым Вселенским Трулльским собором в Трулле еще в конце VII века, на изображение реальных людей и событий в символической форме. Например, не дозволяется изображать Христа в виде Агнца, а апостолов в виде Овец (как на ранних римских и равеннских мозаиках) или показывать Его как Доброго Пастыря или как Воина (как это было принято в раннехристианском искусстве). Все видимые вещи надлежит представлять в их реальной, зримой форме — в их образах. Символы предписывается использовать с большой осторожностью и только для выражения невидимой реальности (которую, согласно Ветхому Завету, вообще лучше не изображать). Этому есть одна простая причина: зрительные символы не созерцаются, а «прочитываются» (то есть человек видит Агнца и расшифровывает в нем Христа), и это усилие мысли препятствует прямому, личному контакту с видимым. Язык визуальных символов как бы заслоняет главную весть, которую несет икона, — Воплощение Бога и новую задачу, поставленную перед человеком, — его обожение (как это выразил святитель Григорий Великий: «Человек есть тварь, но имеет повеление стать богом» (Слово 43)).