И жизни новизна. Об искусстве, вере и обществе

И теперь, перечитывая все, что написано выше, мы не можем не спросить себя: а отвечает ли все это в самом деле на вопрос о русском православном восприятии мира? Мы ведь даже не попытались описать какого-либо конкретного восприятия того или другого феномена реальности. То, о чем мы говорили, относится скорее к своего рода практической православной антропологии или агиологии (в данном случае это почти одно и то же, поскольку человек, к которому обращается Церковь, — это Homo Christi, Человек Христов). Мы слишком хорошо знаем, что «настоящая» земная Церковь не состоит ни из святых, ни даже из кающихся грешников (как определял Церковь один из ее отцов). Прибавим сюда еще и тех, кто живет вне Церкви, но определенно находится под влиянием православной традиции, даже если они определяют собственную позицию как агностическую или атеистическую. Великая русская светская культура XVIII–XX веков в значительной степени была создана именно такими людьми. Так, в сочинениях Антона Чехова (убежденного агностика) сразу же узнается эта особая печать православного восприятия, которую в самом деле так трудно определить.

Можем ли мы здесь говорить о православном восприятии в строгом смысле этого слова? Безусловно, нет. Мы хотим предложить для этого другой термин, который представляется здесь весьма подходящим, поскольку он покрывает и обыденную жизнь обычных людей, и сложную реальность светской культуры и искусства. То неуловимое, ускользающее от определений, но при этом мгновенно опознаваемое мы предложили бы называть термином «вкус». Обладание «вкусом» не требует веры — или можно сказать: основу «вкуса» составляет бессознательное веры и ее интуиций. Он не отдает себе отчета, откуда берутся его «нравится» и «не нравится». Но эти симпатии и антипатии, «нравится» и «не нравится», «слепые» формы восприятия, формируются тем самым скрытым в глубине светом, который становится видимым в суждениях вкуса.

По правде говоря, описать русский православный вкус гораздо проще апофатически, идя от отрицания. Что ему не нравится?

Он не принимает ничего слишком яркого, называя это вычурным; ничего слишком деятельного — он называет это суетливым. Риторическое он назовет напыщенным, рассудочное — мелочным.

Открыто дидактическое для него — занудство. Слишком интеллектуальное покажется ему заумью, а сентиментальное — фальшью. Все, слишком особенное и необычное — показухой. Слишком отчетливое — глупостью… Можно долго продолжать в том же духе.

Может показаться, что из общей суммы этих антипатий складывается портрет типичного простака, лишенного воображения. Так оно вроде бы и есть. Но вдруг мы понимаем, что изысканная поэтика Пушкина, вечно свежая поэтика Толстого и деликатная поэтика Чехова полностью отвечают этим самым «негативным» нормам. Мы можем угадать в них (в этих нормах) смутные и немного смещенные следы аскетических добродетелей меры, смирения, трезвости.

Гораздо труднее уловить и сформулировать то, что нравится этому вкусу, описать его катафатически. Чтобы дать представление об этом, приведу несколько строф из стихотворения Ивана Бунина, которые, на мой взгляд, близко подходят к одной из самых любимых русским искусством вещей: к умилению, шоку нежности.

Эти стихи посвящены девушке, которая умерла юной, и это было давно; герой некогда любил ее и теперь приходит к ней на могилу. Понятно, что темой этих стихов будут смерть и жизнь, отсутствие и память. Мы уже ждем элегии. Но посмотрим! Стихотворение называется «Свет незакатный».

Первое четверостишие описывает старое, затерянное в полях кладбище, с его плакучими березами:

Не могилы, не кости —Царство радостных грез.

Дальше кульминация:

Летний ветер мотаетЗелень длинных ветвей —

И ко мне долетаетСвет улыбки твоей.Не плита, не распятье —Предо мной до сих порИнститутское платье

И сияющий взор.

Обратим внимание на глагол: «свет улыбки» долетает. Обыкновенно так говорят о далеком и слабом звуке. О свете так обычно не говорят. Так с упоминанием улыбки мы воспринимаем аккорд впечатлений: света, полета и чего-то звучащего одновременно: знак видения, посещения. Сама же улыбка не здесь, она где-то очень далеко, — и сюда долетает только ее свет. Может быть, это даже не свет, а белизна березовых стволов. Образ улыбки смешивается с пейзажем, пейзаж наполняется образом. Но то, что мы непосредственно чувствуем (как это чувствует и герой стихов): смерть не имеет никакого значения. То, что эти строфы дарят нам, — это внезапное переживание реального бессмертия (или воскресения) всего того, что было отнято. Ничто не отнято, ничто не потеряно. Те, кто были вместе, остаются вместе. Шок нежности открывает правду реальности. Если Дилан Томас пророческим тоном говорит о будущем: