И жизни новизна. Об искусстве, вере и обществе

«Восток» ли, собственно, это? Дитрих Бонхеффер, которого я уже поминала, описывает свой опыт пасторского общения с отверженными, отбросами общества, outcasts. Его, молодого человека из хорошей семьи, из мира, «где любить было легче, чем ненавидеть», более всего поразило недоверие как доминанта поведения этого слоя людей. «Самоотверженный поступок для них изначально подозрителен». Как показывает шок Бонхеффера, культурный и христианский «Запад» к какому-то времени не представлял себе радикально испорченного человека! Я со страхом спрашиваю себя: не слишком ли похожа наша «сложная» мораль, исходящая из фундаментального недоверия к добру, на нравы трущоб и пригородов?

Да, различение добра и зла представляет собой реальную сложность, в степени которой «порядочный», «устойный» мир, быть может, не отдает себе отчета. Но моральный агностицизм не делает никакого усилия, чтобы каким-то образом с этой трудностью справиться. Усилие, которое здесь требуется, я думаю, не столько интеллектуальное, сколько, если позволено так сказать, сердечное. Моральная растерянность связана с тем, что ничто по-настоящему не любимо, что любить слишком трудно — как сказано, «по причине умножившегося беззакония».

Решительные суждения произносятся из любви. Тот, кто говорит решительно: «Это плохо, так нельзя!», как правило, говорит это не из желания «осудить». Как правило, он говорит это потому, что он что-то любит — и чувствует, что то, что он любит, оказывается под угрозой. Вынесение моральных суждений предполагает причастность чему-то, глубокую причастность. Человек, ставший в отрешенную, постороннюю происходящему позицию (которая в обиходе называется «стоической»), неизбежно перестает отличать зло. Во всяком случае, различать мгновенно, не рассуждая (как мы описывали выше) — как реальную угрозу. Ему остается предаваться количественным измерениям «худа в добре» и «добра в худе», сопоставлениям «абсолютного зла» с «относительным» и т. п.

Второй род особого дружественного отношения к злу еще страшнее. Это не неразличение, не попустительство злу, не моральная неразборчивость, а что-то более серьезное — и еще более «восточное». Я имею в виду едва ли не прямое почитание зла (в форме беспощадного насилия), готовность добровольно приносить ему в жертву деточек, как Тараканищу Чуковского, кормить его, как Кощея в чулане, и ублажать, как Дракошу Евгения Шварца. Здесь мы видим не просто запуганность злом, как в первом случае («лучше не дразнить собак»), но какое-то теплое припадание к нему — как к несомненной реальности (все другое представляется не иначе как миражом, иллюзией), как к защите и покровительству. Мы свидетели того, как в наши дни создаются культы Сталина, Берии и других монстров, причем всегда религиозно, мистически, «православно» окрашенные. Из исторической дали им отвечает образ Ивана Грозного, которого народные песни именуют «надёжа православный царь».

Что же значит это обожествление насилия, восхищение его размахом (ни перед чем не остановится!) — и даже, как ни странно, какое-то особое глубокое сострадание к нему? Бедные они, мученики (на интеллигентском языке — «трагические фигуры»): ведь им приходится быть свирепыми, беспощадными… Как если бы это они, а не те, кого они «строжат» и уничтожают, приносили некую таинственную великую жертву. Жертву миропорядку.

А почему им приходится быть свирепыми, можно спросить? Что это за мистическое, космическое задание? Ради нашей пользы. Вот, быть может, поясняющий пример. Мой деревенский сосед, старик лет семидесяти, говорит: «Нас бить надо! Если нас не бить, мы ничего хорошего делать не будем». Я стала было с ним спорить: «Ну как же, Василий Васильевич, вы и без битья делаете кое-что. Огород у вас какой!» Он отвечает: «Да это же свое! А

для другого нас бить нужно!» И всех прочих тоже, предполагается. В этой жажде не просто «крепкой», но жестокой до садизма руки мы можем узнать надежду на то, что труд, который человек не может совершить над собой сам, делегируется какой-то иной, внешней силе. Так что этот изверг, монстр, ангел мщенья окружен еще и нежностью, какую вызывает страдалец, — он взял на себя наш труд. Без него на свободе страшно — как в стихах, которыми встретил либерализацию Д. Пригов:

Нам всем грозит свобода

Свобода без концаБез выхода, без входаБез матери-отцаПосередине Руси

За весь прошедший векИ я ее страшусяКак честный человек

В богословской перспективе за этим удивительным почитанием зла и несвободы, за чувством насущной необходимости союза со злом и какого-то экстатического послушания ему мне видится манихейский космос, в котором реально правит зло и его «ангелы», его «святые» вроде Малюты Скуратова.