Я, бабушка, Илико и Илларион

Манавелу Цинцадзе затащили в лес братья Шаликашвили и привязали к огромному дубу. Трое их было, Шаликашвили: Фридон, Мамиа и Кациа.

Манавела Цинцадзе умыкнул невесту младшего брата, Кации – Тинатин Накашидзе, обрученную с ним еще с колыбели.

Однако это еще как сказать – умыкнул: в Бахмаро на празднике увидела его Тинатин Накашидзе. В черной чохе сидел он на белом Шамиле. Сперва он всех обскакал в пятиверстной скачке, первым пришел. Жеребец весь в пене был под лихим наездником. После того с одного выстрела вдребезги разнес хрустальный кубок, установленный на четырехсаженном шесте. И наконец, обнаженный по пояс одним духом взобрался на обмазанный маслом трехсаженный еловый столб. Снял серебряный кубок, на верхушке столба водруженный, под восторженные крики толпы подошел к сияющей, точно солнце, красавице Тинатин Накашидзе, опустился пред ней на одно колено, поцеловал подол ее платья и преподнес кубок зардевшейся девушке.

Пятнадцати лет не было в ту пору Тинатин Накашидзе, а Манавеле Цинцадзе девятнадцать только исполнилось, и истинно не было равного ему.

Неделю спустя получил Манавела Цинцадзе письмо от Тинатин, дочери Накашидзе.

Я клянусь тобою, солнце, буду век твоей луной,Я не дамся, если даже трое солнц придут за мной,

И скорей со скал низринусь в сумрак пропасти ночной,Обратись, любимый, к небу, с окрыленною мольбой!

Письмо сперва оглушило Манавелу Цинцадзе. Потом он совершенно обезумел от радости, съел целую горсть земли и – была не была! – решился: сел и написал ответное письмо.

Положил я пред очами дорогие письменаИ ответил: «Можно ль солнцу одолеть тебя, луна?Бог свидетель, что не будешь мною ты огорчена,Ах, живу я или умер, или это грезы сна?»

В ночь на четырнадцатое октября, в час, когда засияла полная луна, к повороту, ведущему в село Распятие, к подножию огромного древнего дуба, не силой, а своей волей, по любви пришла Тинатин, дочь Накашидзе. Босая пришла, в одной сорочке.

Манавела Цинцадзе подхватил свою радость, закутал в бурку, усадил впереди себя на неоседланного коня и умчал.

Три брата Шаликашвили бросились в погоню.

Манавела стрелял в каждого.

Конь пал под Манавелой, сраженный шаликашвилиевской пулей. И пока Манавела сумел подняться с земли, они окружили его.

Братья Шаликашвили затащили в лесную чащу Манавелу Цинцадзе и привязали к стволу дуба.

– А ну, Манавела Цинцадзе, покажи мне руку, которой ты писал письмо моей невестке! – велел старший брат, Фридон Шаликашвили.

Руки, крепко-накрепко связанные за спиной, онемели, затекли, Манавела их уже и не чувствовал.

Тогда зашел за дерево Фридон Шаликашвили и равнодушно отсек сперва большой, затем указательный и, наконец, средний палец на правой руке Манавелы Цинцадзе. Фонтаном брызнула застоявшаяся кровь. Вместо боли облегчение почувствовал Манавела, и радостный стон вырвался из его груди.

– Ишь, ишь, герой-то какой, а! – с издевкой проговорил Фридон Шаликашвили.

– А покажи-ка мне ногу, которой ты намеревался переступить порог дома Накашидзе! – сказал средний брат Шаликашвили, Мамиа, и обнажил свою саблю.

У Манавелы потемнело в глазах.

– Не калечь меня, князь, – надтреснутым голосом взмолился он.

– Не лучше было бы тебе калекой быть тогда, когда ты в Бахмаро на коне гарцевал? – недобро засмеялся Мамиа Шаликашвили и полоснул саблей по правой икре Манавелы Цинцадзе. Манавела почувствовал, как сабля рассекла кость, и потерял сознание.

– Пришел в себя? – спросил теперь младший брат, Кациа Шаликашвили, увидев, что Манавела открыл глаза. – Покажи-ка мне тот глаз, которым ты впервые взглянул на мою невесту Тинатин…

У Манавелы волосы дыбом встали, и язык отнялся.

Кациа обождал, пока Манавела чуть-чуть оправился.

– Что вы творите, изверги! Христа не мучали так, как вы меня, какой такой грех на мне…

– Глаз покажи, Манавела, глаз!

– Не делай этого, Кациа, не лишай меня света божьего! – Не хотел плакать Манавела, слезы сами полились.

Все было тщетно: Кациа Шаликашвили приставил острие сабли к правому веку Манавелы Цинцадзе и надавил…

Получеловека нашли жители села Распятие на следующее утро в лесу.

Полгода не вставал с постели Манавела Цинцадзе. Ни слова, ни стона не вырвалось из его уст за все это время. Шесть месяцев спустя соседи увидели в проулке изувеченного, хромого Манавелу Цинцадзе. С той поры и прозвали его Манавелой Бессмертным. Так и осталось за ним это прозвище.

Спустя год Леварси Тавберидзе, житель соседнего села, что за Медвежьей лощиной, нашел в лощине тело Фридона Шаликашвили. Изумление и испуг застыли в раскрытых глазах его. Ни огнестрельной, ни колотой и никакой иной раны не оказалось на теле Фридона. Сердце у него разорвалось от страха.