Я, бабушка, Илико и Илларион

– Я-то слышал за полночь рев какой-то в Медвежьей лощине, да подумал, верно, медведь… – говорил Леварси Тавберидзе.

Прошел еще год, и в Лашис-геле нашли Мамию Шаликашвили. Одним ударом сабли рассечен был Мамиа от плеча до пупа. Сомнений быть не могло: Манавела Бессмертный пил кровь Шаликашвили.

В лес подался Манавела Бессмертный.

Кациа Шаликашвили, жаждущий мщения убийце своих братьев, мертвым был обнаружен стражниками на горе Сатаплиа. Пуля, метко пущенная из берданки, размозжила ему лоб. Он лежал как раз под той липой, под которой двусторонний бес выколол глаз деду Манавеле.

Весной 1918 года вышел Манавела из леса.

– Революция все всем простила, а чем твой дед хуже других был? – говорит мне мой бесик и смеется, хихикает вовсю.

– Тинатин, а ну неси нам еще кувшин «Изабеллы», а то горло пересохнет, – зовет дед мою бабушку Тинатин. Бабушка приносит еще кувшин вина и, ласково улыбаясь, садится рядом с дедом.

Дед продолжает рассказывать что-то о бесах, но он не знает, что у меня есть мой собственный бесик, маленький-маленький, вот он сидит на краешке моего стакана. Болтовня дедушки его страшно забавляет, он хохочет и рассказывает мне, как все по правде было.

Позже, когда минует полночь, мой бес залезет обратно в кувшин, и все мы, с бесами, с правдой и сказкой, с дедушкой и бабушкой, уснем возле тлеющего камина.

Кладбище

Перевод К. М. Коринтэли

– Здравствуй!

– Кто ты? – вместо ответа спросил я, оглядывая высокого мужчину, незаметно подошедшего к могиле.

– Я-то?.. Вано я, здешний, – отвечал тот, опускаясь на базальтовую глыбу. – Здешний я, из Багеби, – повторил он, доставая из нагрудного кармана сигареты.

– Угости меня сигаретой, будь другом, – попросил я.

– Это «Прима».

– Все равно.

Он протянул мне сигарету и чиркнул спичкой. Вспыхнув, пламя озарило его лицо с очень печальными глазами и прямым красивым носом. Ему было бы лет эдак пятьдесят – пятьдесят пять, а может статься, и того меньше – небритые щеки старили его.

Прикрывая спичку обеими руками, чтобы пламя не погасло, он поднес ее к моей сигарете. Огонек, точно пойманный светлячок, трепетал в его огромных ладонях.

– Что ты тут делаешь? – спросил я.

– Я-а?.. Да я ж тебе сказал, здешний я, тутошний, – растолковал он мне и прикурил свою сигарету.

– А-а-а…

– Я сказал тебе давеча «здравствуй».

– Благодарствуй… добрый вечер! – поспешил я загладить свою неловкость и, как бы в знак извинения, коснулся рукой его колена.

– Кто у тебя тут? – спросил он, кивком головы указывая на могилу.

– Сын.

Вано внезапно закашлялся.

– Тяжело… – полуспрашивая, полуутверждая сказал он, когда кашель унялся.

– ?..

– Да что ж это я говорю! – спохватился он, криво усмехнувшись. – Что может быть горше!.. В ту пору я гостил в Кизики, у свойственников. А приехал, так мне сказывали, дескать, такое тут творилось, не передать… И могилу эту показали…

Я ничего не ответил, только кивнул головой.

– Коли задумаешься, то и свихнуться недолго… Прежде здесь деревня стояла, а нынче вот кладбище. Как раз на этом самом месте у меня сад был… Теперь все мы за реку перебрались. – Он медленно повернул голову, поглядел на приютившуюся на противоположном склоне деревню. – Убегаем, убегаем, а оно, проклятое, за нами по пятам гонится… – Он глянул на кладбище. – Куда убежишь?

– Никуда, – подтвердил я и попросил у него еще сигарету.

– Ты почему ж не написал на могильном камне отчество, год рождения и смерти? – помолчав, спросил Вано.

– Мне это ни к чему.

– А другим?

– Другим тем более.

Вано задумался, почесал голову.

– И то правда… А сколько ему было все-таки?

– Пять лет.

– Где же Бог, а? – Он хлопнул себя рукой по колену.

– Не знаю. – Я поднялся с могильного холмика. Отряхнул землю с одежды.

– Ночью-то не боязно сюда ходить? – спросил он.

– А чего мне бояться?

– Да не знаю… кладбище, как ни говори. Души усопших, призраки, почем я знаю… да и, кроме того, по ночам здесь всякий темный люд шастает.

– Хуже того, что уже случилось, ничего со мной случиться не может.

– И то правда, – согласился он, подумав.

– Что ж, до свиданья, – попрощался я и, выйдя за ограду могилы, прикрыл калитку.

– Иди с миром, и пошли тебе Господь утешение, – проговорил он и тоже поднялся.

– Благодарствуй.

Отойдя на значительное расстояние, я оглянулся. Он все еще стоял у могилы моего мальчика. В темноте он казался изваянием из черного мрамора. Сходство было так велико, что, не зная, легко можно было ошибиться. И вдруг мне впервые стало жутко на кладбище.

Почти заброшенное Старо-Верийское кладбище, тихое, осененное густо разросшимися деревьями, со скромными могилами, лишь немногие из коих были украшены мраморными плитами и памятниками, походило скорее на райский сад, нежели на то, чем оно было. Во всяком случае, так казалось мне и моим двоюродным братьям Зурабу и Вахтангу, когда тетушка моя, Нина, по воскресеньям водила нас туда на могилу своей матери. Тетя Нина была жена моего родного дяди.