Я, Дрейфус

Наступило семнадцатое июля. Все шло по плану Дрейфуса. В этот день более пятидесяти лет назад его дедов и бабок загнали, как скот, в телячьи вагоны и повезли в места, о которых ходили те жуткие слухи, в которые никто не хотел верить. Неподалеку от станции находились здания, где перепуганные пассажиры и ждали своих поездов. Эти здания буквой «П» некогда предполагались как жилье для бедных. Но гестапо по приказу Эйхмана превратило их в пересыльные бараки для людей с шестиконечными желтыми звездами. Дома были четырехэтажные, и тем, кому в Ведь д’Ив не хватило места, хватило его здесь. Под окнами были бетонные плиты, на них и падали тела тех, кто не желал ехать на восток в телячьем вагоне. А когда их раздавленные горем родственники убирали останки, на тех же плитах играли дети. Никаких подвижных игр не затевали: не могли ни бегать, ни прыгать — были слишком голодны. Только сидячие игры и еще пение. Пели они о Пичипое[20]

— такое название они придумали для места, куда отвезут их поезда, места, где они снова встретятся со своими родителями, где они будут вместе есть, смеяться, петь. А их родители к тому времени уже стали пеплом.

«Мы поедем в Пичипой», — пели они и верили в это, потому что ничего другого им не оставалось.

Каждый день прибывали новые эшелоны, желтые звезды заполняли бараки. Дети слышали речь на незнакомых языках. Во всех зданиях царило смешение языков — польского, венгерского, греческого, но слово «Пичипой» понимал каждый, и все хотели верить, что такое место существует.

Дрейфус, покопавшись в архивах, узнал, что его дедов и бабок по прибытии в Аушвиц-Биркенау отправили в газовые камеры. Указывалась дата — двадцать первое июля. В этот день он рассчитывал прибыть на последний пункт маршрута, подойти к самому краю того прошлого, от которого он так долго отрекался. Путь от Парижа до печей занял около четырех дней и ночей. Соотносясь с их расписанием, он собирался остаться в Дранси до пяти утра, ждать вместе с ними у запасных путей. Именно в это время его деды и бабки должны были отправиться в свое последнее путешествие.

На станции было пусто, только несколько рабочих, проходивших по платформе, с удивлением поглядывали на собравшихся на запасных путях Дрейфусов. Они были слишком молоды, поэтому дежавю ни у кого не случилось, иначе бы им стало не по себе и они остановились бы. Немцы отличались чрезвычайной пунктуальностью, и когда часы на соседней церкви пробили пять, Дрейфус с Мэтью поднялись на платформу, и вместе прочли кадиш, еврейскую молитву об усопших. После чего вернулись в Париж и с Северного вокзала отправились поездом по пути своих предков.

Из Парижа вагоны для скота отправили в Компьен. Оттуда в Лаон, а потом в приграничный Нойберг. Вагоны, почти не останавливаясь, прогромыхали тысячу миль по Германии на восток, пока наконец не дотащились до Аушвица. Путешествие заняло почти четыре дня, столько Дрейфус отвел и на свое паломничество. По тому же самому маршруту. По дороге пришлось несколько раз пересаживаться, были и передышки, у дедушек и бабушек их не было — их набили как сельдей в бочку, по сто с лишним человек в вагон, где не то что места, воздуха не хватало. Впрочем, нашлось место для двух бесценных ведер. Одно, для питьевой воды, опорожнили за несколько часов. В другое эти сто с лишним человек должны были справлять нужду, и оно быстро наполнилось и переливалось через край. Некоторые из пассажиров, обхитрив газовые камеры, умерли по дороге, и на их тела садились или опирались. Молитвы перемежались с песнями — первые выражали смирение, вторые — надежду. Но песенка «Мы едем в Пичипой» звучала теперь не так обнадеживающе, и дети, которым внушили, что их ждет рай, бубнили ее машинально. Пели и другую песню, в ней звенела надежда, и она отлично ложилась на ритм постукивающих колес. «Cela пе va pas durer ainsi». Так быть не может. Эта песня стоном раздавалась по дороге в Бухенвальд, Берген-Бельзен, Майданек, Равенсбрюк, Треблинку, Флоссенбург, Маутхаузен, Люблин, Заксенхаузен, Ораниенбург, Терезиенштадт, Собибор — на долгие мили растянулся этот горестный стальной кортеж, песню пели на греческом, польском, немецком, венгерском, голландском, итальянском, и симфония мольбы о жизни так и будет вечно звучать вдоль этих путей. Четыре долгих дня песен и молитвы, голода, жажды и смерти, так что когда наконец на станции Аушвиц двери распахнулись, они восприняли это как избавление.