Я — эбонитовая палочка

Лицо, помедлив, отлипло. Это действительно оказался ребенок лет шести. В темных брючках, в полосатом свитерке. Он отвернулся и, косолапя, подбежал к стоящей в стороне женщине. Поймал ее за руку, и они неспешно пошли прочь.

Фантасмагория какая-то.

А кто был в вагоне тогда? Со стрижкой "под горшочек"? Тоже ведь смотрел. И довольно взрослый был человек.

— Б-блин, — пробормотал я.

К обычным людям и людям-зомби добавлялся промежуточный какой-то вид наблюдателей. Интересно, подумал я, а Рита к какому виду относится?

И снова потер щеку.

На лотке у станции были только Фрэнсис и Стаут в "покетах". Остальное — фантастика, которую я не любил. Всякие там вольные торговцы, космические бароны и гравитационные ловушки, deus ex machina… Нет, не по мне.

В результате, помявшись, взял Френсиса.

Честно говоря, снова спускаться в метро было страшновато. Зомби не зомби, а на эскалаторе я то и дело выворачивал голову — не бежит ли на меня какой-нибудь сумасшедший. Всякий раз, когда мимо тенью проносился спешащий пассажир, я прижимался к поручню и — для устойчивости — чуть приседал.

Предупрежден, спасибо.

Сойдя, потелепал к скамейкам. Если уж читать, то в метро. И ноги подуспокоятся, и опоздать будет проблематично.

Табло над туннелем показывало полпервого.

Можно ли Френсисом убить семь часов до встречи? Вопрос.

Я раскрыл "покет".

"На них были резиновые маски. Одинаковые. В полном недоумении…".

Буквы расплывались. Нет, совершенно не могу сосредоточиться. Куда там Френсису до моих событий… Вот где клубок. Вот где непонятности.

Я закрыл книжку.

Усомский часто повторял мне, что думать и анализировать для человека должно быть естественно. Недаром все-таки сапиенс.

"Коля, — говорил он мне, — люди в большинстве своем из раза в раз повторяют свои же глупости и ошибки. И мучаются. А почему? Потому что не могут, а зачастую и не хотят разобраться в самих себе. Кто они, что они, зачем они?"

Мы сидели в скверике, клен над нами шелестел пожелтевшими листьями, пахло дождем, порывами налетал ветер, Виктор Валерьевич украдкой морщился — у него болело ревматическое колено.

"Подвергать разбору свои поступки, — говорил он, — трудно и неприятно. Если добираться до сути, до мотивов, до тонких ниточек желаний, то человек, может быть, открывается самому себе не с лучшей стороны. Где-то жадность руководит им, где-то равнодушие, где-то страх. Смотреть в такое зеркало, жуткое, в общем-то, не каждый отважится. И редко кто, раз посмотрев, решит перемениться. Скорее, забудет, как дурной сон".

Желто-коричневый пятнистый лист спланировал между нами, упал на землю. Виктор Валерьевич приподнял воротник пальто.

"Понимаешь, Коля, жизнь — это загадка. Разгадать ее, найти себя в ней — вот задача. Посильней любого детектива орешек. А разве это возможно, если ты сам себе — белое пятно, неизведанная земля? Как лист: дунул ветер — и полетел по жизни. А куда, зачем? Многие, очень многие, Коля, так и живут. Только правильно ли это?".

Я обнаружил, что, соглашаясь с Виктором Валерьевичем, трясу головой.

— Господи! — отшатнулась от меня дама в брючках и жакетике.

— Изв-вините.

Люди проходили мимо, ныряли за пилоны, толпились на платформе. Поезд задерживался. Какая-то старушка притиснулась ко мне справа, из ее сумки, поставленной на колени, зашипел, засверкал глазами — "тише, Васенька, тише" — черно-серый котище. С другого бока прижался мощным задом потный толстяк.

На скамейке, как на грядке, стало тесно.

Вот и думай, что хочешь — соседняя скамейка была пуста. Ну вот чего бы им!.. Ведь пуста же!

Определенно, что-то вокруг все-таки происходит. Надо признать. Накручивается.

Если все же, все же я чем-то таким притягательным обладаю, то ко мне, скорее всего, стремятся бессознательно. Может, это как афродизиак. Может, меня опрыскал кто-то случайно…

Ой, бред!

Я пошевелился. Толстяк буркнул что-то неодобрительное. Мешаю я ему, видите ли. Наклониться нельзя. А ведь могу и пересесть. Вот интересно, он за мной потянется или останется на месте? Я покосился. Толстяк уныло обмахивался газеткой "Метро", от него так и веяло кисловатым жаром.

— Что? — заметил он мой взгляд.

— Т-там с-свободно, — показал я Френсисом на скамейку.

— И что?

Недоумение его было искренним. Действительно, что? Я заглянул в удивленные глаза и стесненно пожал плечами.

— Н-ничего.

Толстяк фыркнул.

С гудком, с гулом выкатил наконец поезд. Остановился, раскрылся — милости просим, граждане пассажиры. На выход, на вход.

— Знаете, — сказал, поднимаясь, толстяк, — странный вы какой-то.

Он потоптался, оглядываясь на состав. Видно было, что уходить, уезжать ему не хочется. Совсем. Безотчетно, но всей душой. И вместе с тем…

Лицо его дрогнуло отголоском внутренней борьбы. Ресницы, губы, подбородок — разом.

— Что? — повернулся он ко мне, словно уточняя что-то. Словно не расслышал или отвлекся. Навис. Вылупился.

И неожиданно, вскрикнув, рванул к вагону.

Смыкающиеся створки не смогли преградить ему путь. Он их отжал. Втиснулся. Спрятался. Я посмотрел ему вслед. И это я-то странный?

Какой-то зомби наоборот…