Читаем Я — эбонитовая палочка полностью

Я — эбонитовая палочка

Андрей Алексеевич Кокоулин , Андрей Кокоулин

Получилось, наверное, слишком зло.

— Да нет же! — Размотав тюрбан, Ритка прижала к щекам рукава полотенца. Волосы рассыпались темными прядями.

Я почувствовал, как она давит в себе раздражение.

— Ты понимаешь, это совсем другое. Зажигать — это дешево. Это для людей с раздутым самомнением, которые сами по себе — пшик.

— А я н-не такой, д-да?

— Конечно же, нет!

Ритка потянулась ко мне. Опять за руку? Да, опять. Ее пальцы легко станцевали на моем запястье. Словно какое-то сообщение передали.

Куда? Напрямую к?

Руку почему-то захотелось отдернуть.

— И ч-что?

— Коль, это же деньги! Как только люди увидят, что у них в фирме с твоей помощью все счастливы, веселы, работают как… ну, не знаю, как лошади, что ли. Они же все, что угодно, сделают!

— Н-не хочу.

Ритка приблизила лицо.

— Коля, все продается. На все, что представляет собой спрос, всегда находится покупатель. Даже вот на честность, на усердие, на энтузиазм. А уж на твой-то дар!

Я смотрел, как шевелятся ее губы.

На мгновение я вдруг перестал слышать слова. Риткины губы, светло-розовые, с перламутром, плясали, изгибались, приподнимались, показывая мелкие белые зубы.

И ни слова. Только легкие толчки воздуха.

— Ты меня слушаешь вообще?

Я очнулся.

— Д-да.

— Так что?

— Д-давай в-вечером…

— У тебя так всегда: вечером, на попозже, авось, само рассосется!

Ритку вынесло из-за стола.

На мгновение она застыла в позе, то ли обвиняющего, то ли обличающего агитплаката: фигурка напряжена, рука вытянута в мою сторону, наставленный указательный палец даже не дрожит. "Он — прихвостень мирового империализма!".

— Ты! — Ей словно не хватало воздуха. — Ты! Ты с твоей мамой заодно!

— Р-рит…

Но она не стала меня слушать. Хлестнуло по спинке стула полотенце.

Я допил кофе, недопитый Риткин слил в раковину, вымыл чашки, убрал со стола, чувствуя себя беспросветно одиноким и беспомощным, потом поплелся в комнату.

Рита уже оделась.

Повернувшись спиной к двери, она сидела на кровати и смотрела в окно, на жмущийся к стеклу бледыми листьями фикус. Напряженная спина говорила: не подходи.

Я и не стал.

Снял рубашку с вешалки, молча принялся застегивать пуговицы. Мне все думалось, когда это мы с мамой были заодно? И вообще: заодно — это значит против Ритки? Она это хотела сказать? Я против нее, мама против нее, весь мир против нее…

— Знаешь, — не поворачиваясь, грустно произнесла Ритка, — хочется, чтобы человеку было хорошо, а он почему-то этого не хочет.

На ней была белая с лиловым отливом блузка. Сквозь нее просвечивали полоски бюстгалтера.

— Главное, человеку же будет лучше.

— Т-ты ув-верена?

— А разве нет? — Риткин профиль на фоне окна казался даггеротипным. Я включил свет. — Признание — пожалуйста! — продолжала, моргнув, Ритка. — Успех, деньги, востребованность! Это же все, что нужно.

Она наконец обернулась.

В глазах у нее стояли слезы. Я молчал.

— Разве тебе это не нужно?

Я пожал плечами.

Наверное, это не объяснить. Точнее, не объяснить человеку, которому твоя точка зрения кажется дикой, абсурдной. Словно система координат — из другого мира. Но когда ты делаешь людей лучше, пусть не надолго, но лучше, когда ты — эбонитовая палочка, зачем тебе все остальное? То есть, все остальное кажется таким бессмысленным!

Нынешняя Ритка вряд ли способна это понять. Потому что для нее жизнь после Светланы Григорьевны превратилась в бег — вперед и выше, как по леснице, пролет, еще пролет, на новый этаж, в новый статус, подальше от своего прошлого. По крайней мере, в мечтах. И, как ни грустно, я сам ее такой сделал. За каких-то два месяца…

— Р-рит…

— Ладно, — Ритка со вздохом встала. Поправила юбку. — Пошли, батарейка, а то я опаздываю.

— П-палочка.

Она взяла меня под руку. Мы вышли в коридор. Рита (нарочно, наверное, для мамы) зазвенела ключами.

— И все же, Коль, мы бы начали копить на квартиру. А то палочка погаснет… — она, потянувшись, щелкнула выключателем (очень символично), — и останемся мы ни с чем.

"Мы" меня обрадовало.

Может, подумал я, это все же временные разногласия. Мы же были так счастливы. Да, собственно, мы и сейчас…

Вроде бы уже и помирились.

— Вы уходите?

Мама выглянула из своей комнаты.

На лице — напряженная доброжелательность. Неестественная, вымученная, будто из-под пытки. И улыбка такая же. Эх, мама, мама…

— Да, Елена Михайловна, мы уже уходим.

Рита встала у вешалки.

Я снял ее плащ, как истинный кавалер (хоть и хромоногий) помогая одеться даме. Сам взял легкую куртку.

— За собой-то хоть убрали? — спросила, помолчав, мама.

— Я п-помыл, — сказал я, завязывая шнурки.

— Я и не сомневалась, — буравя взглядом Ритин затылок, с нажимом сказала мама. — Одни моют, другие…