Я грустью измеряю жизнь

Девочка отошла от своего станка, спустилась к берегу и, радостно улыбаясь, замахала рукой и, опять же, радостно закричала: «Привет!» Потом в ручной рупор вопросила:

— Что Вы здесь делаете?

— Ловим рыбу, — в свой ручной рупор прокричал я.

— Поймали?

— Да!

— Молодцы!

— И ты молодец! Отлично танцуешь!

— А как зовут собаку?

— Маша!

— Красивое имя!

— До свиданья!

— До свиданья!

Я отходил с собакой от берега в каком-то непонятном чувстве сродства, обретения.

За весной следует лето, в этом никто не сомневается, даже синоптики. Река стала полноводной, берега отошли друг от друга. Идём с собакой с рыбалки. Остановились у знакомой лесной прогалины. И вдруг, о чудо! На помосте противоположного берега у своего станка та прежняя весенняя девочка-подросток выполняет свои упражнения.

Я захлопал в ладоши, я закричал в ручной рупор: «Браво! Молодец!», но девочка молча продолжала делать свои экзерциции. Так-то так, так-то так, так-то такт.

Я кричал:

— Привет! Мы, это мы! Я и собака Машка! Рады видеть тебя!

Девочка продолжала делать свои упражнения. Мне так хотелось, чтобы она встрепенулась, подошла к берегу и что-нибудь радостно прокричала нам, но тщетно, она жила в своём мире и нас не слышала, а может, и не хотела слышать.

Уходили мы с собакой от берега. И как-то грустно стало мне, как будто я нашёл неожиданно что-то хорошее и враз потерял его невозвратно.

Август

Наша дачная собака Машка занемогла. Это Машка, которая маленькой встречала нас ползком по земле и от избытка чувств уписывалась. Потом она научилась улыбаться нам и нашим друзьям. В строгие обязанности Машки, ею же и определенные, было обязательное сопровождение домашних на прогулки.

Чаще всего она сопровождала меня, когда я шёл за грибами или на рыбалку. Но с начала августа состояние её стало ухудшаться, она всё медленнее и с трудом шла за мной по лесной тропе на рыбалку. Я её просил, умолял не ходить за мной, говорил, что ей надо набираться сил, поправляться. Она меня слушала, мелко помахивая коротким хвостом, но поступала по-своему.

В последующие дни она уже не могла идти за мной без остановок. Она садилась на тропу, переводила дыхание и опять плелась за мной к речке. Когда Машка уже ничего не ела и всё время лежала, я на всякий случай незаметно от неё ушёл на речку. Начал забрасывать свои рыбацкие снасти и с сожалением подумал, что вот собака уже не может меня сопровождать и дела её плохи.

Через время оглянулся, а она позади меня сидит, опершись на передние лапы и тяжело дышит. Подошёл к ней, начал гладить и говорить, что зачем пришла, у тебя очень плохое состояние, а она смотрит на меня преданно и как бы говорит:

— Так надо, как же ты без меня.

Это лето стало для нас летальным.

Апрель

Вновь и вновь тянет к Елагину острову, особенно сейчас, когда наступили белые ночи. Трезвому человеку подумать — и делать там нечего, тем более если один. И всё-таки выхожу из пансионата. Около одиннадцати вечера. Светлые сумерки, прозрачные сумерки. На западе красным подсвечивается небо, и от этого места длинными рядами тянутся чёрно-синие облака. Иду, не знаю зачем, к острову. Ни цели, ни мысли, ни мелодии. Тихо, пусто внутри, пустынно вокруг. Пустой мост. Подхожу к будочке в начале моста, жду, что, может быть, кто-либо выйдет и спросит что-нибудь или скажет, что нельзя идти. Прохожу под арочкой — никого. Тихо. Мост застыл. Воздух свежий, напитанный сыростью, и сырость как будто приглушает звуки. По голому мосту, лениво скользя, прошелестел полуистлевший лист, и звук шелеста серый, как и всё вокруг.

Справа дворец, застывший, мёртвый. Вдоль аллей стоят скамьи, пустые и холодные. Иду по аллее — никого, никакого звука. Конюшенный корпус, скамьи, голые скамьи — и никого. Тихо. Неестественные сумерки, когда кажется, что только начинает темнеть, а сумерки тянутся долго, томительно, монотонно. Иду вдоль пруда, заброшенного, захламлённого. Голые деревья, на кустарниках повылезали из почек несмелые листики, робко пробилась кое-где из земли бледно-зелёная травка — и всё это застыло в тягостном молчании.

Слева промелькнула, проплыла между деревьев какая-то пара в белых плащах, тихо, без звука, как привидения. Хотя бы кто-либо заговорил громко, засмеялся или бы засвистел. Тихо. Медленно тянущаяся тишина. Вдруг раздалась дробная трель соловья и оборвалась, как будто он понял свою нелепость и закрыл испуганно клюв. Внутри только какие-то намёки на мысли, намёки на грустную мелодию. Прошлое моё исчезло, о будущем не хочется думать, и вот настоящее — пустые аллеи, пустые скамьи, сумерки, которые ничего не скрывают, заглохший пруд, мёртвый, застывший дворец, конюшенный корпус, и висит в сыром воздухе пустая тишина.

Внутри тоже сумерки, которые ничего не скрывают, нечего им скрывать: пусто внутри, пусто и чисто. Ничего желаемого, ничего суетного. Что это? Вечность? Модель вечности или модель одиночества? И может ли быть вечность без одиночества? Ноги идут сами, без напряжения, без шума, без усталости. Тихо. Тихо. Тихо. Бесконечная, безвременная, бесчувственная тишина.

Декабрь