«Я» и «МЫ». Взлеты и падения рыцаря искусства

Прижатый железными створками к задней стенке лифта, Николай Дмитриевич видел, как потерлась масляная краска в тех местах, к которым прикасались стоявшие здесь люди. Такие же, как он, люди. Вероятно, среди них были и действительно в чем-то виновные – сейчас это не имело никакого значения. Думалось о них только как о людях.

Редкое мгновение – никто сейчас не видел Ахметова: здесь нет вечного волчка камеры, в этот железный ящик никто не заглянет. И Николай Дмитриевич прижался губами к холодному, потертому прикосновениями, замасленному железу. Он стоял так, пока двигался лифт, общаясь с людьми, которые прошли здесь.

Пока длится следствие, сердце арестанта связано натянутой струной с замком камеры. Он непрерывно ждет, даже во сне – не загремит ли ключ, не вызовут ли на допрос, не поведут ли прямо на расстрел.

Надзиратели знали об этом напряжении сердец и пользовались им. Увидят в глазок, что человек повернулся немного набок или отвернул во сне лицо от света рефлектора, и не будут ни кричать, ни «читать мораль» – только прикоснутся ключом к замку камеры и арестант подскочит в ужасе.

А надзиратель ушел уже далеко, бесшумно ступая по ковровой дорожке.

…Звякнул ключ. Проснулся, ждет Ахметов. Вошли двое. «На допрос».

В кабинете следователя на этот раз, кроме лейтенанта, находился полковник Шумский. Седой ежик. Очки. Профессорская внешность. Впрочем, полковник Шумский и в самом деле был настоящим профессором. Он читал курс истории партии в юридическом институте и заведовал кафедрой.

В душе профессора мирно уживались чистые слова партийной теории, высокие понятия коммунизма с практической деятельностью тридцать седьмого года в областном управлении госбезопасности – он был здесь начальником отдела. Через руки профессора Шуйского прошло множество дел. Много жизней было оборвано его короткой, разборчивой подписью.

Два ордена Ленина, два боевых «Красных Знамени» – хоть и сражался только с безоружными.

Конвоиры опустили Ахметова на стул, стоящий у Двери, и вышли.

Для лейтенанта Ахметов был одним из многих арестованных, он относился к нему с полным безразличием. Шумский же приходил сюда не по долгу службы – можно было полностью передоверить дело лейтенанту – он приходил потому, что ненавидел Николая Дмитриевича. Ненавидел за человеческое достоинство, которое сохранял даже теперь полуживой Ахметов. Ненавидел за то, что Николай Дмитриевич был чист и ему не надо было двоиться и лицемерно убеждать себя в том, что твоя ежедневная подлость чем-то там исторически оправдана. Он ненавидел Ахметова потому, что понимал, какой это истинный коммунист, неизмеримо выше самого Шумского.

На этот раз профессор был вежлив.

– Присаживайтесь сюда, – сказал он, указывая место у стола.

Ахметов сделал усилие, но подняться со стула не смог. Подошел лейтенант и, взяв его под руки, перевел к столу.

– Может быть, кончим ломать комедию? – спросил лейтенант, усаживаясь на место.

– Мне не в чем признаваться, – глухим, утомленным голосом в стотысячный раз ответил Ахметов.

Лейтенант нажал кнопку звонка. Заглянул старшина.

– Пустите.

И Ахметов увидел, как вошел в кабинет следователя Тишка Головин, Тимофей Васильевич Головин – председатель Краснохолмского исполкома.

Тридцать пять лет дружбы – почти вся жизнь. Женаты на сестрах – свояки.

Головин опустился на второй стул, против Ахметова.

Худой, худой, небритый Тишка. Под глазами круги. Что было с ним?

И вдруг, не успев еще осознать причину, Николай Дмитриевич почувствовал, что холодеет от ужаса.

В следующее мгновение до сознания дошло: на руке Тимофея часы… потом заметил галстук… значит, не арестован?

Сердце сжалось и остро заболело. Николай Дмитриевич съежился, боясь вдохнуть воздух.

– Знаете этого гражданина? – обратился к Тимофею лейтенант.

Тимофей посмотрел на Ахметова. Их взгляды столкнулись…

Если бы пришлось отобрать одну-единственную деталь из миллионов, которая бы точнее всего, вернее всего выразила пережитое нами в те годы, это была бы такая встреча глаз близких людей.

– Да. Знаю. Это Николай Ахметов.

– А вы?

– Головин Тимофей Васильевич.

– Между вами никаких ссор, раздоров, вражды не было?

– Нет.

– Что вы можете показать, товарищ Головин, о контрреволюционной деятельности Ахметова?

Молчание.

Лейтенант взял ручку. Приготовился записывать.

Тимофей не смотрел на Николая и молчал.

– Я слушаю, – сказал лейтенант.

Профессор Шумский повернулся к Головину.

– Вы, Головин, отбросьте всякие эти мещанские неловкости. Перед вами труп. Можете не стесняться.

Головин откашлялся в кулак, но все еще молчал.

– Давайте, давайте, а то ведь можно прочесть ваши вчерашние показания. Так как? Был Ахметов членом вражеской организации?

– Был, – глухо произнес Головин.

– Откуда вам это известно? Он сам вам в этом признался?

– Да. Сам.

Неожиданно Николай Дмитриевич понял, что успокоился и не слушает ни вопросов следователя, ни ответов Тимофея. Ему казалось, что он вернулся с работы, лежит дома на их широком диване и обе малышки ползают по нему, возятся, хохочут и он для них просто место, на котором они затеяли игру.

Но вот снова становятся слышны голоса.