Я из огненной деревни

После меня по ним дал автоматную очередь немец и сказал: «Капут».

«Конец, всё!» – он об убитых сказал, тот фашист. Но как бы и о своём подручном тоже. Потому что и его это был конец. На одного человека стало меньше, на одного карателя-фашиста – больше.

Копацевичи – это была большая деревня.

В сегодняшних Копацевичах – сегодняшняя жизнь.

Только случается, как напоминание – привезут откуда-то бывшего полицая, покажут людям:

– Узнаёте?

И к нашему «газику» в некоторых деревнях подходили, подбегали: «Где они?», «Кто?», «Говорили, снова полицаев привезли».

Прятался он – кто ушёл от партизанской пули, от гнева народа, – аж двадцать пять или тридцать лет. На людях и в своей семье жил, но чем же было для него всё то, что других радует, что для других – счастье: хорошие дети, жена?.. Они ведь не знают!.. Добрый труд, достаток, даже имя, может, и неплохое среди тех, с кем трудится: старается ж перед теми, кто завтра вдруг узнает.

Как жжёт всё это – ужасом!.. Услышат все знакомые и дети его, что он – каратель, убийца детей и женщин…

«…Мы с матерью пошли в эту обору, в этот сарай.

Правда, груда лежит людей, ну, что там, или это люди, или какие мешки – я уже не разбиралась, что там такое лежит.

Одна семья просилась, стояла на коридоре, я это видела. А вторую как раз расстреливали. Мужчина был солидный такой, у него рабёнок на руках. Ему как дали – рабёнок полетел из рук, а ему – ещё раз в затылок, тогда он упал. А те всё ещё просились в коридоре.

Я всё стояла и смотрела. А напротив меня стоял с наганом – один вот так, как вы сидите. Я опустила вот так руки, а он – отходит, и отходит, и отходит!.. Може, если бы он стрелял, дак он попал бы в меня. Отходит, отходит, я стояла, стояла, а дальше вот так руки (показывает) и упала. Упала, чтоб уже ничего не видеть…»

(Из рассказа жительницы Копацевич Вольги Степановны Ведерко.)

«…Сарай уже горит, вся крыша сгорела, только стропила эти стоят. Огонь на меня падает. У меня был платок большой. Все силы потратила, чтоб вылезть, и не могу ничего: человек, може, пять на мне лежало… А малой моей девочке только пятый год был, дак она только крикнула: «Ох, мамочка! Ох, мамочка!..» И стихла…»

(Из рассказа Авдотьи Грицевич. Копацевичи Солигорского района Минской области.)

На суде один из бывших карателей припомнил, как однажды его родной сын сказал, глядя телефильм: «Я бы сам их!.. Своими руками!..» Про убийц, фашистов сказал. Бывший каратель даже замахнулся тогда на сына. Был очень пьяный – этим жена и дети объясняли непонятное его поведение. А потом узнали…

Многие из подсудимых проклинали тех, у кого когда-то стажировались, кто командовал ими. Своих фюреров – мелких и покрупнее, командиров рот и взводов – Поля и Пляца, Циммерманна и Сальски, батальонных командиров – Зиглинга и Дирлевангера. А выше над всеми ими были полицейский генерал Готтберг и самые главные каратели – гиммлеры, гитлеры…

Да только и сами-то они, те подсудимые, хотя и исполнители, но не «мелкие», если участвовали в таком. Делали же, вытворяли вместе с теми пляцами да зиглингами вон что!..

Это – из рассказа копацевичского жителя Кузьмы Лукьяновича Агиевича.

«– Хозяин?

Я говорю:

– Хозяин.

– А где матка?

– Откуда я знаю, где матка?

– Забирай с собой детей.

Двое детей было, по два года, а одно – шесть месяцев. Хлопчик ещё был, восемь лет. Так того жинка отправила за отцом полицейского, сказала ему:

– Може, ты будешь жить, дак хоть моё дитя спаси.

Он не сосед, а просто шёл по селу, у него такой самый мальчик был, они вместе дружили…

Они как сказали мне: «Забирай детей», дак я сразу вижу, что это дело к концу подходит. Я говорю, что как же троих детей возьму! Дак они взяли на улице двух женщин, да им по одному дитяти, а я третьего взял – и нас погнали.

Потом по дороге меня один «доброволец»[79] вызвал… А на мне были хромовые сапоги. Вызвал из толпы народа, завёл меня в хату, содрал с меня сапоги и дал галоши фабричные, говорит:

– Дойдёшь!

И опять вывел в толпу народа.

Загнали нас на площадь, где памятник теперь стоит, и вот на этой площади, значит, отбирали человек по пять, по три, такими партиями, и загоняли в коровник, тут же, рядом. Ага. А в этом коровнике стоял он и расстреливал людей.

Когда попал я тоже в тот хлев, меня там ранило…

Вопрос: – Вас заводят туда, а вы его не видите, того, что стрелять будет?

– Почему нет? Он стоит и командует: «Дальше, дальше!..»

А трупы лежат.

А как только отошёл от стены, дак он из автомата – шах!..

Ну, а я как раз пригнулся, и у меня на голове пуля только сорвала кожу. Ну, я упал. Дитя у меня было – дитя убили. А те – я ж не знаю где. И старший мальчик мой ко мне попал, поскольку батьку полицейского тоже туда загнали и расстреляли. Дак мальчик мой ко мне попал и при мне был.

Ну, я лежал…

Лежачему мне попало ещё четыре пули. Пять пуль я получил в хлеву. Но кости нигде не побило, только всё в мякоть.

Ну, мы полежали, пока это всех перебили людей, а потом они вышли.

Ну, уцелели некоторые подростки. Они, значит, поднялись и говорят:

– Уже нема никого.