Я из огненной деревни

Если долго, несколько лет подряд, ездишь, слушаешь всё это, записываешь, из-под жуткой, невозможной правды людских рассказов и документов выступают какие-то общие черты всего этого явления – белорусских Хатыней.

Фашистская машина массовых убийств работала с учётом человеческой психологии. Психологии человеческой массы, которую убивают. Так было в гитлеровских концлагерях, и об этом немало говорилось на Нюрнбергском процессе, много написано книг. За колючей проволокой концлагерей механизм убийства был отрегулирован на миллионах жизней и смертей. Не случайно и называют их «фашистскими фабриками смерти». Условия там были стабильные, всегда почти одинаковые.

В деревнях каждый раз обстоятельства иные, они все время меняются. К этому и старалась приспособиться «машина уничтожения», когда она выползла из лагерей смерти, из гестаповских застенков и поползла по польским, белорусским, русским, украинским деревням.

А перед нею человек, вот вы, ваша семья, ваши односельчане. Вас вдруг останавливают среди привычных занятий и говорят:

– Заходите все в хату. Быстрей! Заходите и ложитесь. Лицом вниз!

Вас, ваших детей, вашу мать застрелят – вот сейчас, через минуту. Автоматы нацелены, только нажмёт пальцем…

«…Когда пришли в нашу хату немцы, которые должны были нас расстреливать, дак мне помнится: один немец был высокий… А они были в серых, длинных, ну как эсэсовцы – с черепами. Один с автоматом, а двое были с пистолетами. Они как зашли – у нас стояла детская кроватка, сундук такой деревенский был, бабушки нашей, а так подушка лежала. Я на эту подушку… Как они пришли, так я на эту подушку лицом упал… Потому что мать сказала: «Когда они придут, то падайте, как кто может…» Она уже знала, что будут делать… Я лёг на подушку, а тут лежала сестрёнка моя. Она руками голову обхватила и лежала. И вот они начали стрелять. Я не запомнил… Только помню, что выстрелили, то так вот рука дёрнулась…

Поднял после голову – уже было полно дыму…»

(Иван Александрович Сикирицкий из деревни Левище, живет в городе Слуцке.)

Или: вы сбились всей семьёй посреди хаты, а он уже пришёл – в каске, чужой, нетерпеливо озабоченный своим делом…

«…Нас было в хате восемнадцать человек. Сестра двоюродная с детьми, из Литвич приехала, четверо детей. Все до одного мы посадились на солому в хате и уже ждём. Один немец пришёл, поставил… такой вот, на ножках… пулемёт. Когда он в хату пришёл и пулемёт поставил, дак что-то сказал по-немецки. Тогда я помнила, а теперь уже забыла, что он говорил. И давай строчить! Я ничком как легла, так и осталась только одна… Убили.

Лежала я, долго лежала.

Забрали всё, что там было, – слышно было, как бубнили. Что-то они говорили, но по-немецки.

Я лежала и не двигалась.

Потом – запалили. Икон там было много, дак они сразу иконы запалили, на стол положили сена. Рушник висел на иконах, дак они положили сена на стол и сено и рушник подожгли. Как они пошли, я подняла голову, поглядела – горел угол. Лежу я и слыхать мне, как они только – пок, пок – стреляют людей…»

(Регина Степановна Гридюшка. Засовье Логойского района Минской области.)

Вы на всё это смотрите и свою собственную смерть, что вот сейчас к вам повернётся, – видите!

«…Они тогда – трах! – мать убили из нагана. А я из-за трубы вижу, на печи сидела. Мать убили. Двое было младших, брат и сестра, на кровати спали, – подошли, отвернули одеяло и в головы – тах, тах, тах. Обмерла я – всё… Не кинулась туда, а сижу и думаю – будет… Нехай залазят на печь и убивают…»

(Алена Ильинична Батура. Засовье Логойского района.)

Вы должны что-то делать в считаные секунды, глядя вблизи в лицо смерти. Один закрывает собой, ложась или падая, дитя. Другой, услышав: «Ложитесь!» – бросается через всю хату в окно. Третий – на оружие бросается, безоружный. А кто-то вон, отец, мужчина, идёт первым в хату и первым ложится на пол (рассказ Нины Князевой из деревни Красница)[97]

. Человек же до последнего мгновения всё ещё рассчитывает на что-то: может на то, что вот так он оставляет какой-то шанс своим детям. Может, хоть их пожалеют! Или хочет спрятаться и детей спрятать как можно скорее от ещё большей жестокости, лютости садистов – пусть даже в небытие спрятать.

Нина Князева помнит, что отец крикнул, когда мать с детьми бросилась под печь:

– Сгоришь живая!

Что может быть страшней для человека, для отца, когда он только и смог – выбрать своим детям не самую лютую смерть?..

«…Загнали нас, – рассказывала Нина Князева. – Ну, а в хату мы зашли – что делать? Один за другого стали прятаться… Ну, и они стояли:

– Так, долго с вами чикаться? Ложитесь! Только ничком. Ложитесь!..»