Я из огненной деревни

И взяли нас, и завели. Там у меня был двоюродный брат, его тоже тогда расстреляли… Завели до той хаты, пустили меня, четверо тех детей. Я плачу в той хате.

Вот свёкор мой остался. Кто остался, того больше не пустили. Говорит:

– Не плачь, не плачь, твой Игнат остался, утёк он. Мы видели, что утекал он.

– Де ж он утёк, – говорю я, – коли я знаю, что он же не утёк.

И вот там мы сидели. И такие были немцы, что и там были. Пришли до хаты, пришли и спрашивают:

– Чего она так плаче?

Взял мою дивчинку, что с сорокового, и притулил до себя и дал конфету. И так плаче, плаче, плаче…

А одын чоловик наш, борковский, немного знал по-немецки говорить. Говорит:

– А вот женщина осталась, остались дети, как бобы один другого не подымет, а мужа убили.

И так тот немец плачет. Посидит, посидит и опять на двор выйдет. Как стануть уже там стрелять, опять в хату придёт. Чи то не немец, може? Чи то я не знаю, что это такое…

Вопрос: – А он с оружием был?

– Не, у него не было оружия.

Вопрос: – А форма немецкая?

– Нимэцька, нимэцька.

И вот мы сидели, долго сидели. Уже сонечко так заходит…

…Мы скотину, коров гнали в Мокраны, то так во было, как сказать, – ещё кровь шла, ещё не закопаны были…»

Простая женщина, несмотря на смертельный страх и личное горе, всё же заметила тогда и запомнила на всю жизнь одно человеческое проявление среди озверевших убийц. Про того расплакавшегося немца вспоминает также Евхима Баланцевич.

«…Один немец зашёл до хаты и заламывал на себе руки. Я видела сама. Так поглядит на тот народ, так во покачает головой, отвернётся и платочком утирался. И все видели – те, что и убитые потом люди. Говорят:

«Дывысь, як плаче…» И он не выстоял, вышел в Старостины сени и упал, сам упал. И тогда, как увидели его, сразу увезли.

Вопрос: – На подводе?

– Нет, легковою его увезли…»

Соврал в отчёте обер-лейтенант Мюллер, – оказывается, не по подозрению на желтуху был отправлен в Брест один его подчинённый. Впрочем, и солгал Мюллер без особого риска. Наивысший его начальник, Гиммлер, настаивал на том, чтобы проявления человечности называть – слабостями, значит – недомоганиями. Выступая на совещании обергруппенфюреров СС оккупированных восточных земель в Познани, 4 октября 1943 года, Гиммлер хвастался сам и хвалил своих подручных за то, что они излечились от совести, как от человеческой слабости. Гиммлер говорил именно о таких голлингах, мюллерах, касперах, пельсах:

«Большинство из нас должно знать, как выглядят 100 трупов, лежащих в ряд, или 500, или 1000. Выдерживать всё это до конца и в то же время, – за исключением отдельных фактов проявления человеческой слабости, – оставаться порядочными людьми, вот, что закаляло нас»[121].

7

Республика «самых безобидных славян», как вначале считали «планировщики» народных судеб в фашистском Берлине, показала себя страной всенародного партизанского движения. Почти полумиллионная вооруженная армия народных мстителей Белоруссии вместе с партизанами других республик создала настоящий «второй фронт» в тылу немецкой армии. Чтобы справиться с этим гневом народным, с пламенем всенародной войны, у фашистов силы уже не было, и чем дальше, тем меньше её оставалось, той силы. Зато злобы, лютости, действительно, накапливалось всё больше. Злобы на всех, кто оказался более сильным, чем это «планировалось» фашистским рейхом, кто не хотел ни «переселяться», ни «выселяться», ни становиться покорным рабом оккупанта. Их злоба тоже убивала – самых мирных, беззащитных. Продолжалось уничтожение населения в деревнях и городах, превращение в зоны пустыни целых районов – особенно на Витебщине, на севере Минской области… Фашистские теоретики «обезлюживания» превратились в слуг того «плана», который сами же и придумали. Но и сумасшествие политическое возникает не само собой, а на определённой почве.

Ещё в двадцатые годы начал подбирать и дрессировать себе кадры политических авантюристов, погромщиков, насильников истеричный агитатор из баварских пивных, ефрейтор первой мировой войны Адольф Гитлер. Он вынюхал в немецком мещанстве мстительный дух реваншизма, а в военной касте – спесивую воинственность. В среде промышленников и финансовых воротил, напуганных призраком «красной революции», он увидел экономическую силу, которая готова его поддержать и будет финансировать подготовку к агрессии. Соединить в один кулак нацистской диктатуры все эти силы и ринуться на завоевание «жизненного пространства» на востоке – так нахально и грубо изложил политический авантюрист свою программу и «обосновал» её звериными принципами борьбы за существование и естественного отбора: «В борьбе вижу предназначение каждого существа»[122]. «Сила – это первейшее право»[123]. «Капиталисты выдвинулись вперёд благодаря своим способностям и по принципу отбора, что ещё раз доказывает превосходство их расы; они имеют право руководить другими»[124].