Я из огненной деревни

Миколая Михайловича Богдановича нашли мы в Слуцке, на строительстве мясокомбината. Как раз кончалась смена, и сорокатрёхлетний плотник, закрывшись с нами в прорабской, за дощатыми стенами которой слышался грохот и гомон, рассказал нам, как он удирал из родной деревеньки Гандарево, когда она была в своём последнем огне.

«…Мы как раз были в хате все. Мать ставила еду на стол, а тут немцы налетели на деревню. Никто никуда не успел убежать.

Немец пришёл в хату и говорит:

– Матка, иди корову выгоняй!..

Она пошла, а он достал пистолет и убил её. На моих глазах. В хлеву. А потом вернулся в хату. А я на дворе спрятался.

Брат был. Постарше. Уже был раздетый, как больной лежал, – чтоб в Германию не взяли, – дак он взял и застрелил его в постели. Младшего брата с печи снял… Девочку тоже убил… И вышел из хаты.

А я потом вбежал, брата поднял меньшего, Ваню, и – убегать с ним.

Выбежали мы из хаты вдвоём, и я ещё забежал в хлев маму поглядеть. Думаю: если брат живой, дак, може, и в маму не попали…

Брат побежал прямо в лес, и его догнали. В руку выше локтя и в голову… Потом его там нашли.

А я не побежал, я между двумя хлевами залез в проулочек. Дядькин хлев и наш. Сижу там. А потом, как хлева начали гореть, дак я думаю, что они будут разваливаться и придавят меня… Я оттуда вылез и ходу с одной стороны на другую: чтоб он и из дядькина двора не шёл и из нашего. А они меня заметили. С направления Тихани, соседней деревни, они ехали. И послали одного. Я вижу – он идёт… Думаю: они меня не видят. А потом он голову из-за угла, и я – из-за угла. Дак я ему: «Панок! Панок!» Да этим… Извините, мёрзлым конским говняком из-за угла запустил. А сам бегом на свой двор, через колодезь, через забор и полетел дальше по улице.

Вопрос: – А он поскользнулся, немец? Так нам ваша сестра рассказывала.

– Поскользнулся. Ну, он, може, думал – гранатой я пустил. Чёрт его знает, что он думал, факт, что так было. Он упал, а я за это время – на третий двор… А потом ползком, ползком, за бурты… Там была конюшня колхозная, а уже от этой конюшни до лесу метров пятьсот было. Снег растаявший был от пожару, снегу много – никак не могу бежать. Полз, полз, а потом подхватился и – бегом. Где уже снег твёрдый. Добежал до лесу, и тут всё равно как кто-то в затылок меня ударил – темно в глазах… В одну ногу ранили и в другую… После очнулся, слышу – стреляют…

В Стареве люди меня перевязали, и я пошёл в лес…»

Неразговорчивый Миколай Михайлович. Расспрашивать надо было, подшевеливать вопросами. И стеснительный. Про ту мёрзлую «гранату», которой он, мальчуган, напугал взрослого с погонами и автоматом, он вообще не думал вспоминать. Если б Зоня Михайловна, сестра его, к которой мы перед тем заезжали, не рассказала про это, так он, как сам сказал нам, «постеснялся б говорить».

Две старости

«…Головка его болит…»

«У нас был перерыв, целая неделя, когда мы были дома и жили больше заботами и радостями своей повседневности, и потому теперь солнечный, зелёный июнь мы по домашней инерции воспринимаем без страшного глубинного подтекста – без людских воспоминаний о крови и огне.

Деревня Ольховка Кличевский район Могилёвской области.

Спешились мы около нужной нам хаты, идём от машины к лавочке перед палисадником, на которой сидит дедок. Тихонький, серый, маленький, седой. И не в тени, хоть жара, а на солнце. Здороваемся, а он не отвечает, спрашиваем, а он молчит. Да не от грубости, потому что осмотрел он на нас то ли приязненными, то ли безгрешными глазами. Не улыбается – только глянул неторопливо и безразлично, и снова смотрит куда-то, будто вперёд, будто вдаль.

Стережёт что-то? Обдумывает? Просто любуется тем, на что глядел столько лет, а всё же не нагляделся? Видать, ни одно, ни другое, ни третье: на всё на это нужна какая-то активность, а он, дедок, просто смотрит. Сидит себе и смотрит…

Поняв, почувствовав, что это не тот, кто может нам помочь, идём в калитку. Уже во дворике нас встречает шустрая, приветливая бабуся. Да ещё и толковая – быстро смекнув, что нам надо, приглашает в хату, а деда своего с улицы не зовёт.

В хате чисто и пусто, и, не спрашивая, можно догадаться, что дед и баба, как во всех почти сказках, живут одни.

Присев к столу, бабуся, как большинство тех, с кем мы уже встречались в хатах и на поле, на микрофон не обращает внимания, – просто рассказывает людям, и всё.

«… Как меня, говорите, зовут? Цмыг, Грипина Павловна Цмыг. А сколько мне лет? Мне уже, хлопчики, два года ещё и тогда будет восемьдесят. Ой, давно уже живу-у, ой-ой-ой!.. (Смеётся.) А он у меня, мой хозяин, уже совсем… Он старше меня. Може, на тринадцать или на четырнадцать лет. А зовут Амельян Атрафимов Цмыг. И тот мой дед был Амельян, первый муж. Этот мой дед вдовец был, у него пятнадцать душ убили немцы, в яме в той лежат. А он остался, этот дед.

Ну, я осталась вдовой. Мой сын был в партизанах. А он, этот дед, да того моего деда кум. Дак он говорит:

– Знаешь что, кума, давай мы будем вдвоём.

Дак я говорю:

– Ну давай.

Сын прибежал из лесу, и я спросила: