В этом смысле, в смысле совпадения и срастания всех вышеперечисленных составляющих, группа «ЛАСКОВЫЙ МАЙ» была шедевром угадывания себя в эстраде, эстрады в себе и способности обратить это угадывание в обаятельный и могучий вирус.
Люди, поносившие культовый «ЛАСКОВЫЙ МАЙ», терявшие от негодования самый дар речи от одного упоминания группы, были не правы и смотрелись идиотски, поскольку столько же понимали в природе массовой культуры, сколько свинья понимает в апельсинах, поскольку нет смысла судить о БРИТНИ СПИРЗ, всуе поминая ШУБЕРТА.
На самом деле всем, кто был причастен к «ЛМ», мы должны бухнуться в ножки с криком: СПАСИБО, ОТЦЫ РОДНЫЕ! В исходе 80-х – на заре ультракипучих 90-х «ЛМ» предъявил ультиматум НЕЛАСКОВОМУ ОБЩЕСТВУ.
Ультиматум – слово громкое, можно заменить его другим – вызов. Это был сентиментальный вызов. Эти песни только казались песнями, на поверку они оказались иным – нашим рентгеном, сказом о наших хромосомных наборах, о нашей общей группе крови сагой, повестью о наших стежках-дорожках, по которым мы, временами постанывая, топаем к счастью, к избушке на курьих ножках.
В моем исполнении – да.
Но я-то один.
«ЛМ» живописал тотальный конфликт одиночки с миром. На эту тему не так легко выступать: классическая потому что, потому что красок может не хватить, потому что надо очень точно выписать облик и потерянного, но закаляющегося через тяготы, чистого помыслами одиночки, надо очень точно расквитаться со злым по определению миром, не дающим ни единого шанса на безоблачное счастие.
«ЛМ» и то и другое удалось.
Трудно даже вообразить более подходящего для выполнения этой миссии человека, чем ЮРА ШАТУНОВ, глянцевый облик которого предполагал не ожесточенную пикировку с окружающим миром, но доходчивое и вместе ненавязчивое напоминание ему, миру, о том, что он, мир, зачерствел; что есть куда более существенные вещи, нежели набирающая обороты оголтелая перестройка: розовые вечера, вечера метельные, чаевничанье с закадычными друзьями, осенний парк с пустыми аллеями, напоминающими про первые робкие поцелуи, кривые дожди, школьные записки, ссоры с зазнобой, бездомные псы, которых следует хотя бы погладить по загривку – такие малости напомнил миру ШАТУНОВ со товарищи, из которых и соткан мир, но почему-то обо всем запамятовал.
Мир, отшатнувшийся было в пылу капитального ремонта от простых людей и простых эмоций, радостно опомнился и радостно заключил «ЛМ» в свои объятия.
Миллионные тиражи, по четыре концерта в день (не смейтесь, это правда!), стадионы, клубы, ажитация неслыханная – и все это безумие направлялось четким и циничным менеджментом АНДРЕЯ РАЗИНА.
Доходило до смешного, мне рассказывали очевидцы: в школах спорили, кто лучше, кто круче – «ЛМ» или БИТЛЫ.
Несуразный, конечно, спор, но факт остается фактом: «ЛМ» скрашивал одинокие жизни, жизни влюбленные, преимущественно молодые, преимущественно – нежных барышень, грезящих о жизни, где есть только любовь и не нет места ничему более.
Явление «ЛМ» было сродни негаданному появлению солнца после лютых морозов, простите за штамп.
P. S. Я говорил намедни с ЮШ.
Он растворен в ребенке своем.
«Убью за него», – смеется. А ведь, без смеха, убьет.
Я открыл дверь, я был нетрезв (нет, вы не подумайте, совсем чуть-чуть), так случилось (накануне были поминки по неизвестному вам, но хорошему парню), голова не трещала (был седьмой час утра, чего вы хотите), в дверях стоял продюсер Айзеншпис, и он сказал: «Леня разбился. Одевайся».
Леня Нерушенко, соль группы «Динамит», был элементом взбалмошным, рожденным для полемики с самим собой, со всеми и с небесами, но в высшей степени обаятельным.
Вырядившись в черное, обнаруживаю, что у меня нет сил шагнуть к лифту. Я не могу представить ЛН в гробу.
Смерть учит смирению. Умник какой-то сказал.
И кто чему научился?
Сколько бы бед ни выпало на нашу часть, ничему мы не учимся, на кухне водочно вентилируем вопрос: отчего ушел, скапустился Леня Нерушенко?
А другие?
Но сначала про ЛН.
ЛН убил себя сам. Он жил со сверхзвуковой скоростью на предмет получения сверхострых эмоций, и, уже не знаю, какая земная или небесная власть дала ему право на это, при этом он полагал себя избранным. И любое, в любой форме, несогласие с этой им же придуманной аксиомой окружающей среды было для него болезненным, мучительным. Критику он не воспринимал вообще; его из «банды» выгоняли, принимали назад, но затем выставили категорически – и процесс категорического саморазрушения стартовал. Разумеется, подтверждая звание закадычника, я с ним вместе погрузился в эту невылазную грязь.
Он был, что называется, «провалившийся в себя».