Я – Кутюрье. Кристиан Диор и Я

1914 год заявил о себе знаменитым солнечным затмением и зловещим скандалом: на смену мадам Стенель[200] пришла мадам Кайо[201]. Банда Бонно[202], разъезжавшая на красном автомобиле, стала предвестником популярности гангстеров. Я начал тайком читать выпуски про Фантомаса и Арсена Лишена[203]. Поскольку я был хорошим, примерным учеником в школе Жерсона

[204], я никогда не получал ни дополнительных заданий к уроку, ни вызовов в школу родителей, несмотря на негодование некоторых учителей из-за моей привычки покрывать учебники повторяющимися изображениями женской ножки в туфле на высоком каблуке.

Мобилизация застала нас в Гранвиле, на каникулах. Вначале наша «фрейлин» отказалась уезжать, потому что, как и все, верила, что катастрофа невозможна. Когда все же разразилась война, она, жившая жизнью нашей семьи, заявила – к нашему удивлению и ужасу, – что готова, если надо, отшлепать французских солдат! Очень скоро начали появляться беженцы, увы, и другие, не столь ужасные, признаки войны. Но война была от нас далеко, да и мы еще были слишком малы, поэтому эти годы стали для нас временем необузданного темперамента и озорства, временем безграничной свободы. За нами наблюдали наставники, которые сами были в той или иной степени мечтателями.

В это время дамы были заняты щипкой корпии[205], госпиталями, письмами с фронта и организацией развлекательных мероприятий для раненых, им было не до нас. Из Парижа пришел журнал мод, в котором объявлялось, что парижанки носят короткие юбки и «сапоги авиаторов» с черными, клетчатыми или красновато-коричневыми голенищами, зашнурованными до колена. Они были потрясены, и осуждение было единогласным. Тем не менее в тот же день с вечерней почтой каждая поспешила заказать сапоги и короткие юбки в Париже. Такова была неосознанная фривольность эпохи, как в XVIII веке закрывались кружевами от войны и великого конфликта, унесшего с собой без возврата прежний мир. Немного позже, когда на сцену вышла «Большая Берта»[206] и стреляла по Парижу, все старались запомнить первые акты «Типперери»[207]

или песни Молодежной христианской организации Y.M.C.A. В Вердене свирепствовал ад, а тыл наслаждался ритмами тустепа, уанстепа и фокстрота. Но все это было лишь видимостью, веселье – своеобразный род отваги, чтобы переносить самое тяжкое испытание, которое когда-либо приходилось выдерживать мужчинам и женщинам.

Золотая молодежь

Я поменял множество мест жительства и школ, что было вызвано военными событиями. Перейду сразу к 1919 году и к нашей парижской квартире, где мы жили дольше всего.

Это было неподалеку от авеню Анри-Мартен. В квартире царил еще один XVIII век, его мы сочли за подлинный, но на самом деле мебель была сделана в начале XX века.

Послевоенные годы. Совсем другая эпоха, казалось, что жизнь начинается вместе с нею. Так же думали пятнадцатилетние подростки и очень хорошо ей соответствовали. Считалось, что я готовился к экзамену на курсах Танненберга, но я уже приобрел новых приятелей, увлеченных музыкой, литературой, живописью, всеми проявлениями нового искусства.

Мы спешили повсюду, чтобы не пропустить вернисаж, импровизированную вечеринку, пользуясь уникальной привилегией: у нас был тот же сумасшедший возраст, что и у самого века. Время танцев до упаду, бессонных ночей и негритянской музыки, пробуждения без помятого лица, пьянок без тошноты, легких любовных увлечений, серьезной дружбы и, главное, абсолютной свободы. Мы были всегда «свободны», как теперь всегда «заняты». С девизом «свобода» мы бегали по Парижу, изобретательному, космополитичному, интеллигентному, щедрому на невообразимые новшества.

Я часто бывал у торговцев картин на улице Ла Боэси и вскоре начал посещать галереи на Левом берегу, такие как малюсенькая лавочка Жанны Бюше[208], строгой и симпатичной жрицы художников – примитивистов и кубистов. Современное искусство все еще имело привкус черной мессы. Впрочем, черный цвет был в чести. Цвет войны, цвет траура и затемнения вкупе с кубистской строгостью освободил квартиры от нефритовых с золотом подушек, от фиолетовых и оранжевых абажуров – короче, от безумной смеси восточных красок, временных победителей белого цвета Людовика XVI образца 1910 года.

Без сомнения, лакированная мебель Дюнана[209], консоли из эбенового дерева Рульманна[210], Коромандельские ширмы[211]

так бы и продолжали пышно царствовать в холлах больших гостиниц, дансингов и апартаментах скандальных артистов, таких как Спинелли или Фернан Кабанель, но решительные революционеры Ле Корбюзье[212] и Пьер Шаро[213] в духе Сен-Жюста[214] и Робеспеьера[215] стесали топором декор повсюду, где были подобные украшения. Все должно быть рациональным, идет ли речь об архитектуре, интерьере или одежде.